Впрочем, в версию с троллингом Захаров не верил, но это не имело значения: время уходило безвозвратно. Для него-то оно еще оставалось стремительным, неслось, как река в ледоход, – через неделю бессмысленного пребывания в Овчарове он почувствовал себя островком в середине фарватера. Сроки выполнения работ проносились мимо, вспарывая берега острыми краями. На восьмой день командировки, окончательно разозлившись, Захаров угнал у здешних энергетиков экскаватор, приехал на нем к центральной площади возле Дома культуры, на глазах у всей автобусной остановки выкопал яму в дороге, обвесил ее заградительными ленточками и сел в кабину – ждать приезда местного начальства, неуловимого, как ящерица.

Не забывая ориентироваться на Дом культуры, который должен будет остаться сзади и чуть справа, Том перебирался через площадь. Высоко забрасывая ноги, балансируя руками – преодолевая метр за метром, – он приближался к промежуточному пункту победы: бордюру на противоположной стороне плато. Оставалось совсем чуть-чуть, а там вниз по склону, прямо, никуда не сворачивая, третий от краю двухэтажный дом, первый этаж, черная дверь, черный коридор, черная комната, черная кровать. Когда-то давно, когда он только-только приехал в Овчарово на практику и еще не знал, что останется навсегда, Тому рассказали страшилку про черного человека. Как он тогда смеялся! Страшилка так полюбилась ему, что он перекрасил свою квартиру в черный цвет. Всю, от пола до потолка. Как он говорил, «под себя». Том был негром. Единственным негром на всем побережье по эту сторону Тихого океана; не говоря уж о Южнорусском Овчарове.

До бордюра оставалось подать рукой. На нем тоже лежало бревно, но, во-первых, нетолстое, а во-вторых, это было уже не так важно: Том сосредоточился, прицелился, собрал силу в ноги, перешагнул через препятствие и в следующий момент полетел в пропасть. Еще через секунду наступила темнота. Удара не было.

Захаров просидел в экскаваторе до ночи, но так и не дождался, когда внезапная яма кого-либо удивит и вызовет вопросы. Тогда он сходил в магазин, купил лимон и коньяк, вернулся к яме, спрыгнул в нее, устроился поуютнее и распечатал бутылку. В небе висела полная луна, ее свет богато изливался на всю округу и наполнял собой привольную, глубокую яму. Захаров глотнул коньяку и вдруг понял, что не выберется наружу без посторонней помощи. Стены ямы вздымались вертикально, а края находились выше человеческого роста. Это была очень глупая ситуация. Захаров не хотел сидеть в яме до утра, но если у него и был выбор, то лежал он не между ямой и не-я-мой, а между коньяком и не-коньяком. Захаров успел выпить треть бутылки, когда сверху зашуршало, посыпалось, и к его ногам – как-то уж слишком легко, изящно и кинематографично – упал мертвый негр. Захарова поразил лишь тот факт, что он, Захаров, негру не удивился.

Он сделал еще глоток коньяку, визуально измерил труп, затем, кряхтя, посадил его спиной к стене, буркнул что-то типа: «Прости, бро», – вскарабкался на удобные плечи и был таков. Оказавшись на воле, запоздало пожалел об оставленном внизу коньяке, несильно пнул трек экскаватора и пошел в hotel за вещами. Идти было недалеко: странноприимный дом располагалась на задворках Дома культуры.

Через полчаса Захаров неспешно покинул деревню. За ним никто не гнался. Время теперь было на его стороне.

Уже больше суток в главной дороге Южнорусского Овчарова зияла дыра, обвязанная по периметру заградительными ленточками. В принципе, яма никому не мешала: ее можно было объехать по левому, нетронутому краю дороги, протиснувшись между экскаватором и автобусной остановкой. Так все и делали. К вечеру второго дня поднялся ветер. Его порывом сорвало ленту с одного из четырех колышков, и она трагично, как выброшенный на помойку серпантин, шелестела над ямой, не имея возможности улететь в те края, где всегда Рождество.

Шелест ленты был первым контактом между Томом и его новой действительностью. Когда Том пришел в себя, он сразу понял, что не слишком долго находится (где бы сейчас ни находился): над шелестевшей лентой (каким бы целям та ни служила) висела все та же лунная ночь, которая застала его на краю плато. Но во всем происходящем было какое-то противоречие. Том собрал разрозненные пункты и догадался, в чем подвох: он, Том, был странно трезвым.

Болели ладони и плечи. Смутно вспоминались горы и пересеченная местность, на которой почему-то стоял овчаровский Дом культуры. Полета в пропасть Том не помнил, а о том, как оказался в яме и где она расположена, думать не желал: это было и не интересно, и не важно. Огорчало лишь нарушенное правило обязательной домашней ночевки – ведь только начни не соблюдать ритуалы, как вся жизнь покатится кубарем. Но Том быстро договорился с внутренним голосом считать ночевку в яме форс-мажором: было слишком очевидно, что без посторонней помощи наружу не выбраться. Том оглядел сначала вертикальные стены, затем верхний периметр, граничащий с лунным небом, и только после этого перевел взгляд на почву вокруг себя. За что и был вознагражден огрызком лимона и почти полной бутылкой коньяку. В ту секунду, когда Том отвинчивал пробку, сверху зашелестело, и на дно ямы упал человек в милицейской форме.

Том бросился на помощь упавшему, но тот, покряхтывая, уже вставал и сам.

– Здорово ушиблись? – спросил Том.

– Да не очень, – ответил милиционер, глянул на Тома и закатил глаза.

Том еще довольно долго хлопал милиционера по щекам, но тот был в глубоком обмороке. Тогда Том пододвинул его к стене ямы, усадил понадежнее, взобрался на его плечи и, забыв на дне ямы коньяк, был таков.

Свиридова назначили в Овчарово внезапно: родители надеялись, что будет хотя бы Уссурийск. С другой стороны, Овчарово расположено ближе к Владивостоку, а это приятный штрих. Кроме того, в Уссурийске Свиридову светило лишь общежитие, а в Овчарове, где целых два года не было своего участкового, предоставили сразу целую квартиру. Форму выдали тоже. Новенькую, довольно противную на ощупь, но было сказано: первые пару месяцев не вздумай наряжаться по гражданке, коли находишься на службе. Свиридов нарядился в форму и поехал кататься по ночной деревне на велосипеде. Машину ему не дали, но попозже обещали дать мотоцикл. В яму Свиридов упал совершенно по-дурацки: подкатил привязать оборванную ленту заграждения, слезать с велосипеда не стал, руль вывернулся, колесо стало перпендикулярно, вся конструкция начала сползать вниз по куче сухого грунта, в последний момент Свиридову удалось соскочить с велосипеда, но уже не получилось удержаться на краю – и вот он уже валяется на дне то ли ямы, то ли ада, и вот уже над ним склоняется то ли черт, то ли негр, а откуда взяться негру в яме Южнорусского Овчарова?

Свиридов сам от себя не ожидал, что способен валиться в обморок от таких вещей, как логическое противоречие. Но, скорее всего, сознание он потерял все-таки действительно от удара при падении, а не от того, что в первый же свой служебный вечер, нечаянно угодив в яму, повстречал там негра.

Захаров был уверен, что выкопанная им посреди Овчарова яма до сих пор не вызвала ничьего интереса. Он многое понял об этой деревне, пока сидел на дне и пил коньяк. Беспокоил только спасший его кадавр. Захаров чувствовал, что труп неизвестного ему негра будет сидеть на дне ямы, пока не начнется процесс разложения, который, быть может, привлечет внимание людей на остановке – а может, и не привлечет. Он не исключал и той вероятности, что из-за неприятного запаха перенесут в другое место автобусную остановку, но в яму так и не заглянут. Захарову было очень неудобно перед мертвым негром. И становилось все неудобнее и неудобнее – пока он не кинулся одеваться и распихивать по карманам документы.