На закупку спиртных напитков он отправился в сопровождении родительской тройки. Он сдал тогда первый экзамен — русский язык — и чувствовал себя абсолютно свободным.

С другими предметами проблем быть просто не могло. Водку, шампанское и коньяк оставили в комитете комсомола школы. Ночью Володя бутылки вывез и продал за треть цены в таксопарке. На эти деньги он мечтал повести всех своих друзей в цирк. Приезжал божественный Игорь Кио. Такого выпускного вечера еще не было ни у кого.

Пропажа обнаружилась на следующее утро, но скандала не было. Все же не знамя украли, а как бы очистили ряды от будущих алкоголиков, тунеядцев и развратников. Володю, разумеется, ни в чем не обвинили — не было доказательств, а в той стране, где жили Федор и Володя, презумпция невиновности действовала только в средних и восьмилетних школах. Но смотрели осуждающе. Хмурились, припомнили родственную связь с самым известным фарцовщиком, темную историю с палатками и процентами и грустно вздыхали по поводу отмены первой в жизни официальной пьянки.

— Не могу я так, — сказал Федор. — Пошли.

Володя только собрался с духом сказать, что он все придумал и организовал гораздо лучше, что билеты заказаны, что Кио даже согласился с ними погулять по площади имени Ленина, что есть фотоаппарат и обязательно будет ситро. Но Федор притащил его в магазин, грубо спросил: «Сколько?» На украденное Володей количество спиртного ему тогда не хватило. Но к выпускному вечеру он успел заработать и докупить все недостающие запасы горячительных напитков. Пошлая, но мнению Володи, традиция была восстановлена.

— Не умеешь — не берись, — сказал ему подпивший Федор, когда на рассвете все вышли на школьный двор.

— Я… я… — начал задыхаться Вова.

— Головка от пульверизатора, — зло сказал Федор и красиво сплюнул на серый асфальт. — Считай, что я отдал долг за годы отсутствия бутербродов. Кстати, а ты не хочешь одолжить мне эти деньги под проценты? Дело говорю. Есть классные мохеровые шапочки.

— Так сейчас лето, — пробормотал сбитый с толку Володя.

— Гражданин Прядко, вы арестованы. Только что вы сознались в краже госимущества в особо крупных размерах. Пиф-паф! — Федор звонко рассмеялся и продемонстрировал свои красивые большие империалистические зубы.

Он одолжил Федору те проклятые деньги, в надежде, что никогда больше их не увидит. Одолжил, хотя и сроднился с ними, как с живыми. Через полгода Федор вернул деньги с процентами и занял снова. Они стали как бы деловыми партнерами.

Владимир Игнатьевич посмотрел на свой хорошо отделанный кабинет, ласково тронул сейф, телефон, погладил кожаное кресло и грустно усмехнулся. Над ним сгущались краски. Плотные, масляные, они уже который год, да практически всю жизнь укладывались в разноцветную, колоритную тень, даже нет, фигуру Федора. «Он — Люда — брачное агентство». Просил же не ходить! Приказывал же! В дверь тихонько постучали. Он решил сделать вид, что спит, ест, смотрит фильм, он решил сделать вид, что его нет. Стук повторился. Еще и еще раз. Генетическая память подсказала: «За мной пришли». Владимир Игнатьевич втянул голову в плечи и сильно разозлился. Это была пока что его территория. На всякий случай он рявкнул так громко, что сам испугался:

— Кто там?!

— Это Лена Беленькая, из рекламного отдела. А что вы там делаете? — За дверью гнусно хихикнули.

Прядко этого не выносил. Он был начальником, он был молодым, он, в конце концов, любил женщин, некоторых даже не только теоретически, а потому требовал к себе должного уважения.

— Я ничего не делаю там, я деньги считаю! — крикнул он раздраженно.

— Там? — спросила Леночка и снова хихикнула.

Натуральный крыловский выкормыш, рассчитать ее, что ли?

— Везде! — рявкнул Владимир Игнатьевич и услышал, как Лена покинула боевой пост, оставив последнее слово за начальником.

Надежда так не поступила бы ни за что. Пока с ее уст не сорвалось бы нечто вроде: «Боже, как сексуально, считать деньги не только там, но и везде». Она стояла бы и мучительно соображала, как бы получше соответствовать имиджу, который насильно навязали ей окружающие. Надя Крылова была доброй. Владимир Игнатьевич не знал этого доподлинно, но чувствовал — он не только слыл, но и был проницательным человеком. Годы выживания в крутом, но неграмотным мафиози непонятном газетно-типографском бизнесе научили его многому. Братва предпочитала стричь ларьки и плевала на печатную продукцию, видимо из-за стойкой привычки использовать оную только по непрямому назначению. Прядко задолго до сращивания мафии и государства заручился поддержкой милицейской крыши. Он мирно выплачивал ежемесячный взнос в официальный фонд помощи и поддержки правовых организаций региона и под охраной секретарши — капитана службы безопасности — чувствовал себя довольно спокойно. Он оказался дальновиднее, а потому гораздо стабильнее и на сегодняшний день богаче многих своих друзей-приятелей.

Да, он хорошо чувствовал людей. Не всех, но тех, кто был нужен и интересен, иногда чувствовал даже себе во вред. Потому что от понимания он становился добрым, что невыгодно, непрестижно и не сулит ничего, кроме головной боли. Вова Супчик научился держать себя в руках, научился абстрагироваться и почти ничего не принимать сердцем. Только тогда, в начале славных дел, он еще не знал, что если нет печали, то нет и радости.

Он много раз хотел сказать об этом Наде, которая все заигрывалась и заигрывалась, стараясь максимально высоко подняться над обстоятельствами или максимально низко опуститься под ними. Она так приросла к собственной роли, что теперь уж было и не различить, где Надя, а где текст, который она просто произносит. Однажды Владимир Игнатьевич стал свидетелем разговора Крыловой и Рубина, которые любили друг друга, как сорок тысяч арабов любят президента Натаньяху. Он рассматривал ее статью о конкурсе красоты, где Надя выпустила весь свой пар насчет конкуренток, уже наступавших ей на пятки.

— Да, добрая ты, — сказал Рубин со значением.

— А я правда добрая. — Ей, наверное, лень было ссориться. — Вот если тебе сопли негде будет вытереть, я не с радостью, конечно, но подставлю тебе свое плечо.

— Я бы не рискнул вытирать сопли о колючую проволоку, — хлестко ответил Рубин. Это, пожалуй, была его лучшая фраза за все годы активного журналистского поиска. Исторгнутая из глубин. О наболевшем. Рубин вскрыл свою язву и теперь со спокойной совестью продолжал писать о парашютах, нашествии инопланетян, дислокации иракской армии и взрывах атомных подводных лодок. Были люди, которые его боготворили.

А Надя была доброй. Действительно доброй. Раньше. Теперь она становилась опасной. И вдвойне опасной из-за ее естественной, непридуманной непредсказуемости. Ее мозги, к счастью, генерировали по сто пятьдесят три идеи в секунду, половину тут же забывали, другую так творчески перерабатывали, что забывали тоже. Но они работали в режиме нон-стоп, а значит, хотя бы и теоретически, но риск получить разрывную пулю в голову, разоблачительную статью в центральную прессу и позорный публичный скандал был очень и очень велик. И чем теперь повязать эту дуру Надю?