– Ступай, ступай! – закивал Доброш. – Воеводе самому к ней идти невместно, да она и оробеет, а ты парень молодой да пригожий – она обрадуется.

И тайком подтолкнул его локтем.

Лют задумался было: Мистина приказал никому в Плеснеске на глаза не показываться. Но брата не спросишь – он у Етона и раньше ночи не вернется. А время, может статься, дорого…

– Далеко живет твоя госпожа?

– Да два шага здесь – под городом рядышком. У отца своего, Радая, и сидит.

После битвы на Моравской дороге Мистина счел, что брату пора иметь собственных телохранителей, и выделил двоих – Сигдана и Сварта. Втроем они проехали через улицы Плеснеска и вниз по холму, за ворота, к предградьям. Долговязый Лунь, болтая руками, торопливо шел вперед и показывал дорогу. Оказалось и впрямь недалеко – когда взвоз спустился с холма, двор купца Радая был третьим по улице. Двор богатый – с просторной наземной избой, мостками от ворот и между клетями. Лунь убежал в дом и почти тут же вернулся, растворяя дверь пошире и кланяясь: пожалуйте.

Зная свое дело, Сигдан шагнул через порог первым. Быстрым пристальным взглядом окинул все углы и встал у двери. Потом вошел Лют. Хозяева ждали, выстроившись перед печью: плотный пожилой мужчина с усами на моравский обычай, по бокам от него две женщины – молодая и старая. В углу на даре сидела нянька с трехлетним дитем. Пожилая держала чашу. На телохранителей – крепких мужчин с простыми сосредоточенными лицами и очень внимательными глазами – они взглянули отчасти с опаской, но без удивления: Лунь предупредил, что явился сын самого Свенельда.

Как и Лют, хозяева были в «печали». Отметив это, Лют тряхнул головой. Эти неотвязные белые пятна уже которую седмицу преследовали его везде, куда ни пойди, – в Киеве, в земле Деревской, и даже здесь, на Волыни. Будто Марена в приступе злого веселья толкнула полную бочку смертной белизны и плеснула по ветру – всем досталось, всех попятнало…

– Гость в дом – боги в дом, – хозяин шагнул навстречу и поклонился. – Пожалуй, Свенельдич, к нашим чурам!

– Благо вам, дому и домочадцам, – Лют с достоинством поклонился, чувствуя себя совсем зрелым мужем: ранее ему не приходилось одному, без отца, ходить по важным людям.

Так всегда бывает: истинно взрослеешь не когда годы выходят, а когда старшие над тобой уходят к дедам.

Хозяйка поднесла ему медовую чашу; Лют приложился губами сперва к чаше, потом к увядшей щеке хозяйки. Молодая женщина не сводила с него глаз, и Лют все поглядывал на нее. Истинно, это она, Томилица, Ашвидова жена. Он много раз видел ее, в стае других женок или одну. Был и на свадьбе Ашвида, но, тогда отрок лет двенадцати, глядел больше на пироги, чем на молодую. Знал бы он тогда, что лет через шесть будет впиваться в нее глазами, будто перед ним царевна, Костинтинова дочь!

Его с почтением усадили за стол (телохранители остались стоять у двери), принялись угощать. Хозяин разломил хлеб, хозяйка поднесла берестяную солонку.

– И не ведали мы, что оба сына воеводы приехали, – говорил Радай, – слыхали, что Мистина Свенельдич, да и подумали: может, не погнушается, поведает нам, как там на Уже-то дела…

– Я не мог… отказать в просьбе жене… то есть вдове нашего старого… верного человека моего отца, – Лют очень старался говорить гладко и важно, как Мистина, но получалось пока не очень. – Но в Плеснеске никому не следует знать, что здесь мы оба, мой брат и я. Понимаете? – Он пристально взглянул на всех троих по очереди, и хозяева закивали. – Я доверяю вам, ибо вы – родичи нашего верного человека… Ашвид много лет достойно служил отцу… и я был очень рад узнать, что его вдова благополучно избегла опасности и увезла в целости имущество и челядь. Ей, надо думать, сами боги послали вещий сон, да? – Он впервые прямо взглянул Томилице в лицо и улыбнулся.

Молодая женщина не сводила с него глаз, и во взгляде ее были волнение, ожидание, изумление. Даже потянуло ей подмигнуть. Несмотря на унылый вдовий повой и убрус, Лют вдруг заметил, что бывшая жена пузатого Ашвида лишь года на три-четыре старше него самого. Ашвид, как человек уважаемый и состоятельный, высватал молодую девушку, намного моложе себя. В ту пору разница между отроком и молодухой была огромна. Но теперь, когда Лют успел вырасти, а она не успела постареть…

– Мы никому не скажем, – впервые заговорила Томилица, лишь беглым взглядом попросив позволения у отца. Голос ее, как звучный напев свирели, ласкал слух. – Не ждала я тебя увидеть… Ты теперь при брате киевском? Что там, на Уже? Цел ли двор наш? Что в земле Деревской?

– А вы ничего не знаете? – Лют перевел взгляд с нее на Радая.

Уж купец-то мог слышать…

А, впрочем, откуда? Самые судьбоносные события случились в пору жатвы и после нее, к тому времени летние обозы давно ушли, а для зимних и сейчас еще только упряжь ладят. В Плеснеске не знают еще ни о чем – даже о гибели киевского князя.

– Тебя боги увели из нашего городца, – повторил Лют, глядя в ее темные глаза. – Сгорел наш городец. Сожгли его древляне. И там уже война…

Обе хозяйки ахнули. Лют принялся рассказывать. О гибели Ингвара, о сватовстве Маломира за Эльгу и о поминальной страве, на которой погиб Сигге Сакс – последний из Свенельдовых людей в Деревской земле.

Слушая его, Томилица принялась плакать.

– Неужто худо мы богов молили? Послали нам напастей, всех погубили! Зачем муж мой… ведь сам он хотел в Регенсбург ехать…

– В Регенсбург? – Лют подался к ней. – Он туда собирался? Зачем?

– Не ведаю зачем, а говорил зимой, что сам будто поедет… и зачем не поехал, зачем Рыскуна послал? Был бы сейчас жив, уже вот-вот бы воротился… А теперь ушел во дороженьку дальнюю, невозвратную… Опустело мое витое гнездышко… осталась я вдовой, горькой горюнщицей… кто меня теперь будет кормить-поить… в нужде моей, в горести…

Ее мать тоже принялась утирать слезы по зятю, а Лют с трудом сдерживал нетерпение.

– Ты сказала, Рыскуна послал? – повторил он, едва в причитаниях наметился роздых. – Куда послал?

– Так они же с Сигге вместе хотели ехать в бавары. – Томилица утерла глаза и вновь взглянула на гостя. – Ашвид и Сигге. Товар какой-то забирать. А весной передумали. Послали Рыскуна, и Требиня с ним поехал. Чего передумал? Что за блуд его взял? Ехал бы сам – проездил бы все лето до самой осени и не попал бы… Марене в зубы ее железные. Уж сейчас был бы со мной, ладо мое милое… Сам же говорил – дело важное, абы кому не доверишь…

– Рыскун и Требиня… – пробормотал Лют.

Этих двоих он знал хорошо. Рыскун был еще одним из старших оружников Свенельда, и ничего удивительного, если ему доверили важное дело. Так, выходит, он жив? Не порублен вместе с другими Свенельдовыми отроками под Малином, не заколот на страве, как Сигге и последние остававшиеся при нем? Эта поездка была решена уже после того, как Лют весной отбыл в Царьград. И вот оказывается, двое из доверенных отцовых людей летом были в отъезде и не знают еще ни о чем: ни о смерти своего господина, ни о тех событиях, что это несчастье повлекло за собой…