костей, мелет черт-те что, не соразмеряясь с мыслью, — ладонью не прихлопнешь. Прости, Крутов, дважды за нынешний день я тебя обидел.

К Крутову капитан Балакирев хоть и относился с уважением, но иногда удивлялся его приземленности — для Крутова не было ничего возвышенного, отсутствовали «воздуха», — весна не зарождалась, звень неба не радовала глаз, как и капель, и нежное состояние души, когда в человеке рождаются стихи. Но это второстепенное, к делу отношения не имеет. Прежний рыбинспектор улыбался всем, даже школьникам, когда те били друг дружке носы, и звень рождалась в его душе, и стихи он знал — вслух читал Жуковского и поэтов современных, безликих и бесполых, перед началом рунного хода наносил, как уже упоминалось, визиты по домам, брал четвертак с семьи, выписывал бумагу, как некую вольную откупную — вот вам, ребяты, изопродукция на память, поезжайте на реку — любая рыба признает: подпись моя ей известна! И «ребяты» творили что хотели, рыбмаромой им не препятствовал, никого не ловил, никого не штрафовал — под его изопродукцию так набивали ямы икрой, что не могли потом ни продать, ни съесть: закапывались по самые брови.

И начальство было довольно — рыбинспектор выполнял планы по штрафам, четвертаки даже железный сейф распирали, не вмещались — все чин чином, а урон природе такой, что ей, извините, блевать потом приходилось, выворачиваться от благодеяний наизнанку, поскольку желчь шла — столько рыбы губили «ребяты», что иные речки пусты сделались.

С почетом, с грамотами и денежным благодареньем ушел милый улыбчивый инспектор на пенсию. Сейчас часто видно, как он сидит дома, у окошка, улыбается; на его место заступил Крутов. И ахнул из пушки. Все — требования, требования, требования. Столько тут такого было, что хоть отступайся: и грузовую дорогу вдоль большой реки надо закрывать — от испуга у рыбы обмороки случаются, вверх брюхом всплывает, собаки ее из воды лапами к берегу подгребают: вроде бы мертвая рыба, не дышит, а она живая; икру на радость гольцам раньше времени выбрасывает, хищники только губы разевают — всегда наготове, а уж о том, как о камни ранится, шарахаясь от автомобильного рева, как дерет себя лосось — и речи нет; и свинарник лескинский надо сносить, да больно уж прочны корни оказались у геологов, и рука длинна — идет война, идет, все вроде бы на стороне Крутова, а победу он никак не может одержать, и подходы к нерестилищам нужно бы перегородить, поставить шлагбаумы и караульщиков при них — не пустых, а с ружьями, чтоб ни люди, ни машины не приближались, и профилактории, разбросанные вольно, где попало, — где чьи, где какая вывеска, профилакториев на участке Крутова целых пять — эти пять «государств в государстве» с земли, конечно, уже не соскребешь, поскольку они раньше, чем Крутов, родились, поэтому надо бы собрать их в одну горсть, да и под линзу увеличительную, чтоб все было видно, чтоб к недозволенному люди не тянулись, не то ведут себя отдыхающие, особенно пьяные, как звери. Иногда хуже зверей… Участок у Крутова такой, что попахивает двумя Франциями, тремя Нидерландами. Как, собственно, и участок Балакирева.

Неплохо бы поделить его на два, а лучше на три, не пожалеть денег и взять на зарплату еще людей. Либо дальше пойти — объявить эту зону заказной. Вот тогда рыба действительно в сохранности останется — и современнику, и веку грядущему…

Нырял Балакирев из темноты в свет, обходил выворотни, перелезал через поваленные деревья, уклонялся от ледяной дроби, громыхал на ходу сапогами, уезжая в выбоины, следил за Рексом и Белкой — хорошо живут они в паре, тут собак по дворам только в паре держат, так уж повелось, и парами в тайгу берут.

Проверили один ключ — никаких следов, даже ломаных веток нет, хотя ветрило лютует, гогочет, свистит, пугая живое, ухает, словно филин, улюлюкает, заставляя людей пускаться в бег, но люди его не страшатся, люди обошли одну сопку, другую, третью, обследовали еще два ручья.

— Надо подле ключей искать, у воды, возле сопок вряд ли, — посоображав немного, сделал вывод Балакирев, и Крутов с ним согласился: сопки покатые, много голья, кое-где камень проглядывает, там не схоронишься так, как в дебрях у воды.

И собаки голоса не подавали. Если что почуют — обязательно зальются дуэтом, такой концерт устроят, что мертвые на поселковом погосте костями задрыгают.

Балакирев любил размышлять на ходу, когда думаешь о чем-то — не так устаешь, не так шрам ноет, не так густо пот со лба катится, а если льет, то выедает ноздри не до крови, шаг бывает легче, ноги не кровянит, сапоги ловчее сидят. Зачем, спрашивается, мозги даны человеку?

А чтоб тяжести легче перемогать, чтоб жизнь была удобнее… О-ох, липовая все это философия! На бедненького, на несчастненького, на того, кого пожалеть некому. Балакирев сплюнул под ноги, ухватился за толстый старый сук, нависший над тропкой, на уровне лба — такой сук на ходу может полчерепушки снести. Надо обрубить его. Перемахнул через выворотень, остановился. Попросил Крутова:

— Слушай, сбей его, а? Наверняка кто-нибудь котелок себе срежет.

— Патрон жалко.

— Сбей, не жмись. Доброе дело сделаешь, а добро, оно обязательно зачтется.

— Кем? Чем? Для чего?

— Кем и чем — не знаю, а для чего — знаю: добро обязательно оборачивается добром.

— А зло злом?

— Зло злом.

Да, есть еще один тип инспектора — такого сегодня, кстати, судят в Елизове. Чернов его фамилия. Обычно Чернов ловил браконьера, прижимал его коленом к березе и рисовал протокол на двадцать пять рублей: такса у него была такая — двадцать пять рублей, как и у прежнего поселкового рыбмаромоя, только с другим подходом. На деле брал не четвертак, а сто рублей. Это была его вторая такса, для кармана: по первой таксе, по квитанции, Чернов сдавал деньги государству, по второй взимал, разница, что золотой песок, оседала на дне черновской грохотки. Если же прижатый к березе начинал сопротивляться, задавать дурацкие вопросы, Чернов нащупывал своими глазами глазенки браконьера и вгонял в них гвозди:

— Хочешь, я тебе вместо этого стольника судебное дело оформлю?

Тот раскрывал беспомощно рот, захватывал губами побольше воздуха и оседал всем телом:

— Нет, не хочу!

— Тогда гони стольник и — ракетой с речки! На предельной скорости, чтоб горючее целиком сгорало, не портило воздух.

И браконьер врубал вторую космическую, чтобы несгоревшее горючее действительно не портило воздух — бежал быстрее лани, подальше от страшного Чернова…

Рекс вдруг остановился, замер, вытянув к небу тупоносую морду, подобрался; Балакирев знал, что означает эта стойка. Не