на птицу, не на зверя. Насторожился капитан, втянувшиеся в подскулья щеки сделались темными, их ровно бы присыпало порохом, в глазах заметалось беспокойство — неужто Рекс чувствует то… нет, нет и еще раз нет, не хотелось бы… Балакирев по-глухариному мотнул головой, Крутов, глядя на него, стянул с плеча дробовик.

— Не надо, — остановил его участковый, — ружье не понадобится.

— А вдруг медведь?

— Ведмедь, — у Балакирева горько шевельнулись губы, больше он ничего не сказал: если бы «ведмедь», Рекс вел бы себя по-иному, такой танец сейчас бы изобразил, так бы пел, а тут не медведь.

Белка тоже подтянулась, бросила выжидательный взгляд на хозяина: что ей делать?

— Ищи! — Балакирев, нагнувшись, поддел Белку под мокрый зад. Хотя чего искать? И так все уже понятно: работа выполнена тонко. Сложное позади — осталось простое.

— Неужто? — посерев лицом, неверяще спросил Крутов.

— Да!

Лескин лежал под ярком, прикрытый сверху трясущимся ольховником — словно бы со страху трясся кустарник, одной рукой, на которой мутной звездочкой поблескивало обручальное кольцо, Лескин упирался в камень, другую, подвернув, держал под собой. Голова по самые плечи была утоплена в воду, жидкие рыжие волосы трепало течение. Будто невесомые, неосторожно вылезшие из донной глины водоросли были эти волосы.

И цвет у них, как у Иркиных волос. «Может, они одной химией красились, — мелькнуло не к месту у Балакирева, — заметила Ирка у „хозяина“ седое волокнецо и засунула его башку в таз с краской. А дальше уже все само собою, дальше — химия».

— Черт побери! — подавленно прошептал Крутов и притиснул пальцы к горлу — его сейчас должно было вырвать, Крутов дернулся, плечи его перекосились, он сжался. Хоть и побывал Крутов в армии, хоть и носил погоны прапора, хоть и брал призы по стрельбе из малопульки и боевого пистолета, а мертвецов боялся.

— Ты это… ты отойди лучше, постой на бережку, отдохни, — попросил его Балакирев, соскользнул в ключ и стремительно — а вдруг Лескин еще жив, не захлебнулся и его можно откачать, — ухватился за жидкие, бьющиеся в течении волосики, приподнял голову, немного подержал на весу и опустил.

Голова была тяжелой, каменно-холодной, неувертливой — Лескин пролежал в воде часов десять, не меньше. Из открытого рта выплеснулась прозрачная, словно стекло, струйка, с нею какая-то маленькая наглая рыбеха.

— Эх, Лескин, Лескин… — вздохнул Балакирев, вытащил из кармана платок, отер щеки, лоб, глаза, вздохнул еще раз, покосился на Крутова: как ты там, товарищ чемпион?

Чемпион почувствовал себя чуть лучше — остановившимися, будто бы заржавевшими глазами он смотрел на Лескина, в горле у него что-то попискивало, но наружу не просачивалось.

— Его что, убили? — услышал Балакирев шепот рыбинспектора, губы Крутова даже не шевельнулись, ничто не протиснулось сквозь них, а шепот раздался.

— Если бы я знал, — сказал Балакирев.

Странное дело, даже ветер стих, перестал гоготать и куражиться, словно бы понял: произошло несчастье — и проникся сочувствием.

Одет был Лескин в обычную свою одежду, в которой Балакирев много раз его видел, — в синюю, плотной полуджинсовой ткани куртку, которая и для работы, и для магазина, и для общения с Иркой годна, в вельветовые, довольно новые брюки, что уже полгода продавались в поселковом магазине, с кожаной этикеткой на поясе «Монтана» — итальянские, и поношенные кроссовки отечественного происхождения. М-мда, наряд на все случаи жизни, хоть в кино в нем, хоть на ковер пред начальственные очи, хоть в изысканное общество. Примета времени, можно сказать, характерная черта — одеваться на все случаи. Очень это удобно. Особенно для человека, который постоянно спешит.

Лежал Лескин так, будто случайно сорвался с бережка, ткнулся головой в воду, и нет бы ему тут же выскочить назад, рассмеяться нервно либо матюгнуться — он не выскочил. Переломилась у него какая-то костяшка в шейном столбе, хряпнула, удар переломил нерв, гибкое тело сделалось неподвижным, чужим, Лескин потерял сознание и захлебнулся.

Балакирев прощупал воду рядом с Лескиным: нет ли чего, потом помял пальцами затылок, вгляделся в жидкие, развеваемые холодным ключевым теком волосы — а вдруг какая-нибудь помятость, шрам, синяк, ссадина: Лескина ведь могли оглушить камнем либо хлобыстнуть по виску тяжелой сырой деревяшкой и спихнуть в воду — нет, череп у утопленника был цел.

Отогнул воротник куртки и зябко передернул плечами — на шее четко были видны темные, изнутри набрякшие кровью следы: отпечатки пальцев наподобие тех, которые оставляют преступники в картотеках, только без рисунка, общий контур, пятна, и все. Рука, что оставила след, была железной. Выходит, Лескина перед тем, как бросить в воду, придавили — примяли сонную артерию либо просто перекрыли глотку, свет померк перед Лескиным, его бросили в ключ и подождали, когда захлебнется.

— Надо кругом посмотреть: нет ли где рюкзака либо мешка? Лескин должен был быть с ношей.

— Конечно, конечно… — Крутов, подчиняясь команде капитана, свел литые плечи и хотел было шагнуть в мокреть кустов, но Балакирев, пополоскав руку в воде — за покойника брался, — остановил Крутова:

— Следов, пожалуйста, не наделай — все спутаешь. Огляди, глазом огляди все кругом, не ногами. А вдруг где тряпка? Или каменюга? Может, железка какая.

Кивнув понимающе, Крутов присел — от напряжения, от тошнотного чувства и того, что глотку все время сжимало что-то нехорошее, чужое, он даже изменился лицом, стал другим; Крутов себя не чувствовал так даже в тот момент, когда ему из кустов дырявили дюральку — личную лодку. Он шел в ноябре прошлого года на браконьеров, гнал на пределе — к дюральке подвесил два мотора, а из кустов по нему жахнули спаренным выстрелом. Две круглые, катанные на медведя пули просадили ладную дюральку легко, без натяга, словно бы она была сработана из картона. Надо полагать, пули предназначались Крутову — он начал досаждать браконьерам, за семь месяцев службы в прошлом году выписал триста двадцать шесть протоколов. Слава богу, ни одна из двух пуль не зацепила рыбьего защитника, только горячим обварил свинец — спасла скорость, с которой инспектор гнал дюральку, спасли два мощных мотора — кстати сказать, государственные. Зимой эти моторы у Крутова увели — фомками взломали оклепанный жестью сарайчик, где инспектор хранил добро, покрушили все, что там было, даже болты порубали, измяли, изжулькали железо, паклю обратили в рваный, ни на что не годный волос, на дно ларя бросили записку, накорябанную левой рукой: «Берегись!»

— Ничего нет, ни камня, ни тряпки, ни железки — пусто, — такой ответ дал Крутов.

— Плохо. Здесь где-то мешок должен валяться. Как мешочнику быть без мешка?

— Нет мешка.

— Из-за мешка его и убили, — тихо проговорил Балакирев, посмотрел на напарника