точно так же, как де Бовуар. Она тоже представляет свою мать как человека «того времени, когда воспитание, условности света, предрассудки коверкали женщин», ставя ей в вину неумение и нежелание подняться над своим воспитанием и средой[402].

Рассказ де Бовуар об отношениях с матерью разбивал устойчивый миф об идиллическом характере подобных отношений, а также пересматривал, причем весьма радикально, традиционные представления о дочернем долге. Это было смелым и важным шагом. Не менее смелым и важным, пусть для более узкой аудитории, был рассказ де Бовуар о своих отношениях со школьной подругой, выведенной в книге под именем Заза. Эта исключительная по своей интенсивности привязанность выходила за рамки обычных дружеских чувств, хотя отдать себе в этом отчет получилось не сразу. Де Бовуар пишет:

Однажды я раздевалась в вестибюле школы, как вдруг появилась Заза. Мы заговорили. Сразу пошли рассказы, комментарии; слова кипели у меня на губах, а в груди кружились тысячи солнц. Вне себя от радости, я подумала: «Вот кого мне не хватало»… Для меня это было молниеносным прозрением. Все условности, приличия, шаблоны вдруг разлетелись вдребезги, и на меня нахлынули чувства, не предусмотренные никаким сводом законов… [Бовуар 2004: 119–120].

«Воспоминания благовоспитанной девицы» описывали сложный феномен подростковой «дружбы-любви», имеющей несомненную эротическую подоплеку, и точно о такой же «дружбе-любви» идет речь в «Курсиве».

История Берберовой и ее подруги Виржинчик и начинается так же, как история де Бовуар и Заза (мгновенно вспыхнувшим интересом друг к другу), и кончается одинаково (и Заза, и Виржинчик умирают в ранней молодости), но дело, разумеется, не только в этом. Дело в самом характере отношений, о которых Берберова пишет не менее экзальтированно, чем де Бовуар:

Никогда раньше я не испытывала такой радости от того, что была с кем-то вместе, никогда раньше не было в моих отношениях с другим человеком такого волшебства, такого творчества в мечтах и мыслях, которые тут же переливались в слова. Я не могу назвать это дружбой, я должна перенести это в область любви, в область иного измерения, чем то, в котором я до сих пор привыкла жить и чувствовать [Берберова 1983, 1: 115].

Но если де Бовуар стремится приглушить эротическую подоплеку своих чувств к Заза (об этом свидетельствует сопоставление «Воспоминаний благовоспитанной девицы» с дневниковыми записями [Simons 1992: 143–144]), то у Берберовой совершенно другая задача. Эту подоплеку она как раз старается подчеркнуть, хотя действует очень осторожно, главным образом с помощью намеков. Иные из этих намеков были доступны лишь тем знакомым Берберовой, кто был осведомлен о роли в ее позднейшей парижской жизни той светлоглазой женщины, с которой она мимоходом сравнила Виржинчик [Там же: 116]. Зато другое использованное Берберовой сравнение – сравнение Виржинчик с Альбертиной Пруста – работало на несравнимо более широкую аудиторию. Поклонники «В поисках утраченного времени» не могли не помнить про бисексуальные наклонности Альбертины, причинявшие столько страданий Марселю. Замечу, что этот конкретный момент подробно обсуждался в долгожданной новинке – втором томе двухтомной биографии Пруста, написанной английским писателем Джорджем Д. Пейнтером. Этот том появился в 1965 году, к концу работы над «Курсивом»[403].

И в сюжете с Виржинчик, и в других «общих» сюжетах Берберова неизменно старается заострить наиболее важную тему, сказать больше, чем сказала де Бовуар. Другое дело, что достичь этой цели иногда получалось лишь за счет определенных натяжек, и Берберова на такие натяжки идет. Это особенно заметно в рассказе о решении стать «поэтом», принятом якобы в десять лет. Психологически очень мало убедительный, этот рассказ, очевидно, продиктован элементарным желанием «перебовуарить» де Бовуар на целых пять лет, хотя в том, что поздне́е (в восемнадцать? в девятнадцать?) Берберова действительно решает стать «поэтом», сомнений нет. Именно с этим она приходит к Гумилеву в «Звучащую раковину». Ей на тот момент еще нет двадцати.

Гораздо более серьезные натяжки имеют место в рассказе Берберовой о матери, о которой говорится как о женщине, исковерканной «воспитанием, условностями света и предрассудками» [Там же: 51]. Правда, Берберова не может привести в «Курсиве» ни единого факта, который подтверждал бы правоту этих слов, а сохранившиеся в архиве материнские письма их прямо опровергают.

Письма Наталии Ивановны Берберовой как раз свидетельствуют о том, что «воспитание», «условности света» и «предрассудки» имели над ней очень мало власти. А будь это иначе, разве так бы она реагировала на связь своей дочери с нищим, болезненным и вдобавок женатым Ходасевичем? В письме, написанном на следующий день после их совместного отъезда за границу, Наталия Ивановна пишет:

«Тебя нет более в Петрограде», это была моя первая мысль, когда я проснулась сегодня утром, моя родная, моя любимая девочка! И поняла я теперь, что тот камин, у которого я грелась двадцать лет, вдруг потух и душе сделалось холодно. Впрочем, не надо об этом тебе писать; я не хочу, чтобы ты хоть на минуту туманила грустью свои ясные глазки. Хорошая моя девочка, только будь счастлива! – вот мой завет, умей быть счастливой сама и сделать счастье В<ладислава> Ф<елициановича>!..[404]

И это, и все другие письма Наталии Ивановны ставят под сомнение не только созданную Берберовой версию материнского характера, но также версию ее отношений с матерью, представленных в «Курсиве» как «многолетний, непрерывный поединок», не оставляющий места «ни ласке, ни пониманию, ни прощению, ни согласию» [Там же]. Письма, однако, непреложно свидетельствуют, что Наталия Ивановна и ведать не ведала ни о каком «поединке», будучи совершенно уверена в самой глубокой и нежной взаимной любви. Точно в таком же, идиллическом, ключе их отношения описаны в другом важном, хотя и непрямом источнике информации – романе Берберовой «Без заката» (1936–1938), во многом построенном на автобиографическом материале.

Очевидно, что отношения с матерью были несравнимо ровней и сердечней, чем Берберова представляет дело в «Курсиве», хотя особой духовной, и – тем более – интеллектуальной близости между ними не было. Намеки на существование этой проблемы можно обнаружить и в «Без заката», а в черновиках «Курсива» о том же говорится достаточно прямо. Но главное свидетельство – те же самые письма Наталии Ивановны, их сентиментальная стилистика, столь чуждая стилистике ее дочери, их сугубо бытовое содержание, не выходящее за рамки семейных и хозяйственных тем[405]. Однако реальная ситуация, видимо, казалась Берберовой старомодной и пресной, и она решает ее «модернизировать».

В отличие от большинства писателей русской эмиграции, Берберова никогда не испытывала особой ностальгии по собственному детству, хотя многие «детские» эпизоды «Без заката» написаны не без грусти и теплоты. Но с годами и грусть, и теплота испарились, и в написанном по-английски наброске «О себе» (1974) можно обнаружить такие признания: «Меня никогда не интересовали родители, включая моих собственных, равно как и дети [включая меня саму]. Меня интересовали исключительно взрослые…»[406]

Видимо, поэтому в первых главах «Курсива» Берберова решает двигаться по намеченной Бовуар канве – в надежде быстро и эффективно покрыть неинтересный для нее материал. Но как только она начинает ощущать себя «взрослой» (в «Курсиве» этот момент совпадает с возвращением из Ростова в Петроград летом 1921 года), ситуация меняется.

Прямая зависимость от де Бовуар идет резко на убыль, хотя потребность лепить свой характер с постоянной оглядкой на знаменитую француженку, безусловно, остается. Второй и третий тома автобиографической прозы Бовуар оказались для Берберовой не менее питательными, чем первый, правда, несколько в другом плане. И если «Воспоминания благовоспитанной девицы» учили ее, о чем «стоит