автобиография, а особенно женщины, а тем более такой, что саму де Бовуар могла заткнуть за пояс, должна была привлечь гораздо более широкую аудиторию. Таков, очевидно, был расчет Берберовой, а также авторитетного американского издательства, которое выпустило книгу в английском переводе.

Другое дело, что этот расчет не оправдался, во всяком случае с первой попытки. Большинство рецензентов книги видели ее главную ценность – несмотря на наличие ошибок и субъективность суждений – в мемуарной части. Перекличку с де Бовуар никто не заметил (или не захотел заметить)[418].

Когда же «Курсив» через несколько лет будет издан на русском, он немедленно встанет в совершенно другой литературный ряд – «Воспоминаний» (1970) и «Второй книги» (1972) Н. Я. Мандельштам, а также мемуаров И. В. Одоевцевой «На берегах Невы» (1967), а затем «На берегах Сены» (1983). Именно в этом ряду его начнет рутинно рассматривать критика, сначала эмигрантская, а затем и российская [Сумеркин 1981: 10; Витковский 1996: 20–21; Шкловский 1996: 225].

В глазах большинства читателей «Курсива» де Бовуар продолжала оставаться на самых скромных ролях – наименее значительного, сугубо проходного персонажа книги. И это, конечно, несправедливо. Без автобиографической прозы де Бовуар, без ее стимулирующего воздействия «Курсив», возможно, не был бы написан. Или был бы написан гораздо позднее и совсем по-другому, что не обязательно получилось бы лучше.

«Курсив мой» в англоязычном мире

«Курсив мой», как практически все свои книги, Берберова писала на русском, хотя решение издать свой opus magnum на английском было принято, видимо, на очень раннем этапе. Такое решение было нетривиальным: писавшие по-русски литераторы-эмигранты – и остававшиеся в Париже, и переехавшие в Америку – обычно издавали свои книги на русском.

Вопрос о переводе на иностранные языки вставал, разумеется, далеко не всегда, а если и вставал, то по прошествии времени, требуя значительных усилий даже от самых прославленных, самых популярных на Западе писателей, таких как Мережковский или Бунин. Впрочем, Берберова это знала и из собственного скромного опыта. Написанная ею биография Чайковского, вышедшая на русском в 1936 году, была позднее издана на немецком, потом на шведском, а потом на французском. Однако в случае «Курсива» Берберова решила поступить по-другому.

Стремление выйти за пределы русскоязычной аудитории возникло у нее еще в послевоенные годы во Франции. Свою книгу «Alexandre Blok et son temps» [Berberova 1947] Берберова писала в расчете на французского читателя и сразу издала на французском.

Конечно, к началу и особенно к концу работы над «Курсивом» Берберова владела английским достаточно свободно, но тем не менее было понятно, что без переводчика не обойтись. Это означало дополнительные хлопоты и затраты, а также надолго откладывало публикацию книги, но подобные соображения Берберову остановить не могли. Помимо давно возникшего ощущения, что русскоязычная аудитория крайне немногочисленна, у нее появилась другая веская причина издать «Курсив» в переводе. На этот шаг толкала академическая карьера, которую Берберова – одна из очень немногих эмигрантов (и особенно эмигранток) ее поколения – сумела сделать, переехав в Америку. И хотя и в Йеле, и в Принстоне Берберову, безусловно, ценили – и начальство, и коллеги, и студенты, – было понятно, что публикация книги на английском весьма существенна для ее профессионального статуса.

И все же работа университетского преподавателя не только укрепила Берберову в мысли издать «Курсив» на английском, но и убедила, что подобная книга представляет особую важность для тех, кто решил заниматься славистикой. Как и было изначально задумано, рассказ Берберовой о собственной жизни включал подробный рассказ о круге ее общения – и в России, и особенно в эмиграции, где оказался с начала 1920-х ряд крупнейших писателей, деятелей искусства, политиков. Неслучайно Берберова посвятила англо-американское издание книги, «The Italics Are Mine», пятерым своим студентам: «Джону, Фреду, Нэнси, Алексу и Мурлу». Первые трое – Джон Малмстад, Фред и Нэнси Старры – учились у нее в Принстоне, двое других – Алекс Гарвин и Мурл Баркер – в Йеле[419]. Тем самым Берберова как бы говорила своим ученикам, что именно их энтузиазм, их интерес к русской истории, культуре и литературе, в том числе и русского зарубежья, был для нее одним из важных стимулов взяться за перо.

Феномен русского зарубежья оставался практически неизвестен на Западе, хотя с середины 1950-х ситуация стала постепенно меняться. К началу работы над «Курсивом» уже имелись две важные книги, посвященные литераторам первой волны эмиграции. Одна из них – «Одиночество и свобода» Георгия Адамовича [Адамович 1955] – включала эссе о Мережковском, Бунине, Шмелеве, Куприне, Гиппиус, Алданове, Борисе Зайцеве, Тэффи, а также о писателях младшего поколения – Набокове, Поплавском, Анатолии Штейгере и Юрии Фельзене. Другая книга – «Русская литература в изгнании», написанная Глебом Струве [Струве 1956], представляла собой первый детальный обзор эмигрантской поэзии, прозы и критики, а также разнообразных эмигрантских изданий, существовавших в Париже, Берлине и Праге на протяжении 1920–1930-х годов.

Появилось и нескольких мемуарных книг писателей-эмигрантов. Помимо двух изводов автобиографии Набокова – «Conclusive Evidence» (1951) и «Другие берега» (1954) были изданы «Встречи» (1953) Юрия Терапиано, «Поезд на третьем пути» (1954) Дон-Аминадо, «Незамеченное поколение» (1956) Владимира Варшавского, «Современные записки: воспоминания редактора» (1957) М. В. Вишняка. Уже во время работы над «Курсивом» и подготовки его к печати к этим книгам добавились новые: «Далекие, близкие» (1962) Андрея Седых, «Встречи» (1962) Федора Степуна, «Дневник моих встреч» (1966) Юрия Анненкова, третий извод автобиографии Набокова «Speak, Memory» (1967) и «Грасский дневник» (1967) Галины Кузнецовой.

Однако все эти книги, за исключением первой и третьей версий автобиографии Набокова («Conclusive Evidence» и «Speak, Memory»), существовали только на русском, а значит, были недоступны для западной публики, включая тех специалистов по русской истории, культуре и литературе, кто недостаточно свободно читал по-русски.

Это обстоятельство Берберова, в свою очередь, несомненно, держала в уме, принимая решение издать «Курсив» на английском. К тому же она знала, что о жизни в эмиграции – в Берлине и Париже – в автобиографических книгах Набокова говорилось очень скупо (в двух главах из пятнадцати). А о жизни в Америке, куда Набоков перебрался в 1940 году, вообще не сообщалось ни слова: повествование обрывалось на отплытии на пароходе из Франции в Нью-Йорк. Основное пространство этих набоковских книг занимали воспоминания о детстве и ранней юности, проведенных в предреволюционной России.

Берберова же ставила перед собой совершенно иную задачу, делая упор как раз на свою жизнь в эмиграции и отводя под рассказ об этих десятилетиях более трех четвертей своей шестисотстраничной книги. На этих страницах шла речь о Берлине, куда она прибыла с Ходасевичем летом 1922 года, о поездке в Прагу, о путешествии по Италии, включая многомесячное пребывание у Горького в Сорренто, о жизни в Париже, где Берберова провела четверть века, и, наконец, о переезде в Америку. Правда, глава об Америке получилась относительно краткой, но о русском Берлине и, конечно, о русском Париже она писала очень подробно.

Это особенно бросается в глаза на фоне набоковских автобиографий. И если Набоков сводит разговор о своих берлинских и парижских знакомых к перечислению нескольких имен, сопровождая их кратчайшими характеристиками (Бунину, к примеру, отведена страница с небольшим, Ходасевичу – один параграф, остальным – еще меньше), то Берберова предлагает читателю детальный отчет о десятках людей – политиках, художниках, но в первую очередь о литераторах. Благодаря Ходасевичу Берберова знала весь цвет русской эмиграции, а со многими установила личные отношения – уже в силу собственной человеческой незаурядности.

Помимо рассказа о Ходасевиче, занимающем в «Курсиве» центральное место, книга содержит целую галерею чрезвычайно выразительных, хотя и не особенно лестных портретов тех, с кем Берберовой довелось общаться.