Молодые люди приняли Клерамбо сердечно и почтительно. Они старались завербовать его к себе: одни простодушно, читая в его мыслях свои собственные мысли; другие – в убеждении, что старый, честный буржуа, единственным руководителем которого, благородным, но недостаточно сведущим, было до сих пор его сердце, согласится пройти школу их строгой науки и подобно им сумеет вывести самые крайние логические следствия из установленных положений. Клерамбо защищался слабо, так как знал, что безнадежно убеждать молодого человека, только что забравшегося в скорлупу какой-нибудь системы. В таком возрасте споры бесполезны. На юношу можно воздействовать в более ранние годы, когда этот рак-отшельник еще ищет себе раковину, или же позже, когда раковина изнашивается или начинает его стеснять. Но пока костюм новый, нужно оставить его в покое: платье как раз по нем. Если он вырастет – или у него убудет росту, – он наденет другой. Не будем никого принуждать! Но и нас пусть никто не принуждает!

Никто в этой среде – по крайней мере в первое время – не думал принуждать Клерамбо. Но мысль его наряжалась иногда в странный костюм, по моде его хозяев. Какие неожиданные отзвуки имела она в их устах! Клерамбо давал говорить своим друзьям, а сам почти не выступал. Возвращаясь домой, он бывал смущен и немного иронически настроен:

– Неужели это моя мысль? – недоумевал он.

Ах, как трудно открыть свою душу другим людям! Невозможно, пожалуй. И как знать? Природа мудрее нас… Может быть так лучше…

Высказать всю свою мысль! Возможно ли это? Да и следует ли это делать? Мы пришли к ней медленно, с трудом, через целый ряд испытаний: она похожа на формулу неустойчивого равновесия между внутренними элементами. Измените элементы, их пропорции, их природу, и формула больше не годится, приводит к другим следствиям. Киньте свою мысль слушателю сразу, всю целиком, – она способна свести его с ума. Допустимы даже случаи, когда она могла бы убить его, если бы он ее понял. Но мудрая природа приняла меры предосторожности. Слушатель не понимает вас, он не может вас понять, инстинкт предохраняет его; он воспринимает только удар вашей мысли о собственную; и, как на бильярде, шар отскакивает; но не легко предусмотреть, к какой именно точке. Люди слушают не чистым умом, но страстями и темпераментом. Из того, что вы им даете, каждый берет свое добро, а, остальное отбрасывает. Его защищает темный инстинкт! Ум не раскрывается для новой мысли. Он подглядывает в окошечко. И впускает только то, что ему желательно. Что сделали из высоких идей мудрецов, – Иисусов, Сократов? В свое время их убили. А через двадцать столетий их обращают в богов; это тоже один из способов убийства, мысль их отбрасывается в царство вечности. Если бы ей дали осуществиться здесь, на земле, миру пришел бы конец. Они сами это знали. И самое великое в их душах может быть не то, что они сказали, но то, чего они не высказали. О, патетическое красноречие умолчаний Иисуса, прекрасный покров символов и древних мифов, созданных для того, чтобы щадить слабые и боязливые глаза! Очень часто слово, которое для одного – жизнь, для другого – смерть или, что еще хуже, – убийство.

Что же делать, если рука полна истин? Бросать зерно куда попало? Но из зерна мысли может вырасти сорная трава или яд!..

Полно, не бойся! Ты не хозяин судьбы, но ты тоже судьба, ты один из ее голосов. Говори же! Это твое право. Высказывай всю свою мысль, но высказывай ее благожелательно. Будь как добрая мать, которой не дано сделать своих детей людьми, но которая терпеливо обучает их, как ими сделаться, если они пожелают. Нельзя освободить человека насильно и без его содействия; и даже если бы это было возможно, к чему? Если он не освободится сам, то завтра он снова будет рабом. Подай пример и скажи: "Вот дорога! Вы видите, можно выйти на свободу…"

Несмотря на все усилия действовать честно и отдаваться на полю судьбы, большим счастьем для Клерамбо было то, что он не мог видеть всех последствий своей мысли. Мысль его стремилась к царству мира. Но очень вероятно, что какой-то существенной своей стороной она помогла бы разразиться социальной борьбе. Как впрочем и всякий истинный пацифизм, – несмотря ни кажущуюся парадоксальность такого утверждения. Ибо пацифизм есть осуждение настоящего.

Но Клерамбо не подозревал о тех грозных силах, которые в один прекрасный день станут опираться на него. Наоборот, его ум старался насаждать в среде этой молодежи больше гармоничности, восставая против их приверженности к насилию. Он тем острее чувствовал цену жизни, чем меньше они ею дорожили. В этом отношении они мало чем отличались от националистов, с которыми хотели сражаться. Очень немногие из них любили жизнь больше идеи. (Говорят, что в этом величие человека…)

Все же Клерамбо был очень доволен встречей с человеком, который любил жизнь ради жизни. To был тяжело раненый, как и Моро, его товарищ Жило, до мобилизации служивший рисовальщком в промышленных предприятиях. Неприятельский снаряд осыпал его с головы до пят осколками, оставя без ноги и с разорванной барабанной перепонкой. Но Жило сопротивлялся судьбе гораздо энергичнее, чем Моро. В живых глазах этого маленького смуглого человека, невзирая на все невзгоды, сверкала веселость. Как и Моро, он осуждал бессмысленную войну и преступления общества, видел те же факты, тех же людей, но другими глазами, и молодые люди часто спорили между собой.

– Да, – заметил однажды Жило после того, как его товарищ рассказал Клерамбо один мрачный эпизод из окопной жизни, – было именно так… Но хуже всего то, что такие вещи не производили на нас никакого, ровно никакого впечатления.

Моро с негодованием запротестовал.

– Ну, на тебя может быть производили, и, если тебе угодно, еще на двух-трех. Но на остальных… Ведь мало-по-малу мы и замечать перестали.

И Жило продолжал, чтобы предупредить новые возражения.

– Я говорю это, мой милый, не для хвастовства. Хвастать нечем! Говорю, потому что так оно было… Видите ли, – обратился он к Клерамбо, – те, что приезжают оттуда и описывают это в книгах, говорят, конечно, о том, что чувствуют; но они чувствуют гораздо тоньше, чем простые смертные, потому что они ведь художники.