– Надобно. Загостился, одолел тебя заботами.

– Я без них не живу. Провожу тебя, а взамен еще кто-нибудь объявится. Ступай. Реже поминай, что уродился не в здешних местах. Хотя, думаю, зря про это сказал – из-за твоего выговора тебя даже псы за новгородца не признают. На нашей земле чужаков не больно-то почитают. Вроде бы все русичи, веры мы единой, а уважения друг к другу маловато, если оно и есть, то без раствора души во всю ширь. В новгородцах зазнайское себялюбие заводится с поры, как материнскую грудь сосать начинаем. А оттого, думаю, такое деется, что из века в век вятшие твердят, что на всей Руси мы самые дотошные, вернее всех распознаем тайну людского житья, а потому подобает нам всех окрест себя уму-разуму обучать. Вечем хвалимся! А какую благодать нам вече принесло? Все ту же боярскую спесивость, при князьях досаждавшую. В Новгороде народом верховодит боярство, но житейскую бытность те сотворяют, у кого руки от работы мозолями покрыты. Но ежели начнут люди свою житейскую неприютность на вече высказывать, так бояре живо рты посулами затыкают.

– А ты, отче, каким ремеслом до монашества кормился?

– С молодой силой в руках с сохой да бороной по полю вышагивал. Выпеваемые баянами былины слушать любил. Они меня от сохи к рыбачеству увели. Добротой Ильменя жил. Рыбкой кормился. Но, как Садко, золотое счастье я не выловил, притомился голодное брюхо ремнем перетягивать, чтобы в ем тощие кишки не мурлыкали по-кошачьи, услыхав о сытости в монастырях, покрыл голову скуфьей.

– А к иконописи когда пристал?

– В монашестве. Сперва пристрастился из глин краски ладить. Поднаторев в сем, уразумел, как настоями из всяких древесных кор в них закреплять долговечность.

Вспомнив про былое, Евлогий замолк. Андрею на лунном свету его черная борода казалась синей, кустистые брови прикрывали глаза, а от этого лицо монаха было суровым, без малейшего признака приветливости.

Когда Евлогий и Андрей возвратились в келью, огонек в лампадке освещал темный лик Христа на иконе, не украшенной окладом.

Евлогий, укладываясь на лежанку с хрустящей в тюфяке соломой, сказал, сокрушаясь:

– Жалею, что не удосужился обучить тебя доски для икон крепить шпонами. Ты все же осиль сие ремесло. На самим излаженных досках и левкас лучше прирастает. Обучись! Не поленись! Дельное говорю. Горестно мне с тобой разлучаться без надежды на новую встречу.

Андрей лег на лавку. Ждал, что Евлогий еще чтонибудь скажет, но монах молчал…

Неподалеку от храма Ивана на Опоках (то есть на белой глине) в духовитом саду цветущих черемух затерялись хоромы именитого купца Саверия Ершикова.

В трапезной с потолком в деревянных резных кружевах окна с цветными стеклами. Большой стол под голубой скатертью, заставленный посудой. На блюдах горячие и холодные жаренья. Соления в венецианских стеклянных судках. В Новгороде они по цене вровень с золотом. В серебряной посуде золотистый и рубиновый цветом мед. Купеческий стол украшают потому, что Саверий Ершиков торговым гостем побывал в Венеции, в Генуе и даже в самом Риме.

Ветви черемух дотягивались до окон трапезной, увеличивая сумрачность, а потому на столе в витом свечнике из вороненого железа горела восковая свеча.

За столом хозяин потчевал чужеземного гостя. От их дыхания огонек на свече наклонялся из стороны в сторону, а на стенах метались тени.

Саверий Ершиков по-новгородски телом могуч, но без лишнего жира. Кожа сытого лица с краснотой. Пряди рыжих волос ниспадают на выпуклый лоб. Над глазами стрельчатые брови, а взгляд торопливый, чуть удивленный. Глаза от колебаний света менялись, становились то голубыми, то темно-серыми, будто проточная речная вода. На купце ладно сшитый кафтан из заморского сукна мышиного цвета с серебряными бусинами пуговиц. Под кафтаном голубая шелковая рубаха.

Чужеземец, римский купец Николо Путчини, для Новгорода редкий гость, а для Саверия – давний знакомец. Римлянин худощав и высок ростом. Лысая голова сидит на жилистой шее. Квадратный подбородок гостя выбрит до синевы. Лицо словно окаменело, а бесцветные глаза кажутся кружочками, вырезанными из высохшей осиновой коры.

Саверий многое знает о Николо. Для новгородца не тайна, что италиянец – глаза и уши Ватикана, что он частый гость у Тохтамыша, что не гнушается любым прибытком от торговли, даже пленниками, которых татары при набегах угоняют с Руси. Сегодня Николо появился у Саверия совершенно внезапно. Саверий недавно слышал, будто Николо убит в Византии, поэтому приход гостя его сначала напугал, но он все же усадил его за стол. Уже из первых слов беседы Саверий почувствовал, что Николо навестил его дом по какойто важной причине.

Николо, соблюдая вежливость, справился о здоровье семьи Саверия, обстоятельно интересовался торговыми делами, осторожно осведомился о нравах посадника и архиепископа, а потом рассказал о своем пребывании в Москве. Гость сокрушался, что его не пожелал повидать московский князь, хотя тому было известно, что Николо имел к князю устное повеление Тохтамыша.

Саверий, отвечая на вопросы, привычно ладонью гладил бороду, примечая, что Николо вкушает пищу, но редко прикасается к чаре с медом. Это невольно настораживало Саверия.

– Обижаться на князя Дмитрия тебе, Николо, не положено. Не захотел он повидать тебя, зная, что ты с вестью от Тохтамыша. Донской с ханами не шибко ласков, а Тохтамыша ненавидит за его набег в отместку за Куликово поле. Знал окаянный татарин, когда содеять злодеяние, ведь после Куликовой победы над вражинами Русь обезмужичела. Ты слыхал, что Тохтамыш в Кремле предал огню летописи с книгами?

– А почему московский князь дозволил татарам сделать такое вероломство?

Саверий, утихомирив вспышку гнева, отпив меда, спокойно сказал:

– Донской ответит перед Господом за то, что не смог пресечь татарское злодеяние. Но была тому причина. Князь, собирая воинство, застрял в Коломне.

– Но князь не должен забывать, что Тохтамыш могущественный хан. Его воспитал и поставил ханом в Сарае сам Тимур Самаркандский.[10]

– Слыхал про такого.

– О нем весь мир знает! На всех наводит трепет его имя. Он повелитель вселенной! Меч справедливости!