Кирстен умолкла.

А сразу после похорон смерть настигла и ее саму. Все отправились на поминальный прием, а она сказала отцу, что хочет немного задержаться, побыть наедине с тетей, проститься с ней. Когда отец, обеспокоенный долгим отсутствием дочери, вернулся в церковь, Кирстен лежала на полу, рядом с гробом тети, обложенная букетиками петуний.

Страшная картина. Я видела эту фотографию в онлайне, как видела и другую, которая не должна была ни попасть в материалы дела, ни вообще стать достоянием мира: допущенный наконец к дочери и упавший на колени отец, опирающийся одной рукой о гроб сестры и протянувший другую к цветам в волосах дочери.

Есть и фотография матери Эми, которая со слезами на глазах вырывает цветы амаранта в саду на крыше их веранды. Сильные, эмоциональные экспрессивные фотографии, шанс сделать которые выпадает один на миллион. Как та, на которой я тянусь к сестре, лежащей на носилках парамедиков.

Эти снимки присутствуют повсюду, потому что наша культура очарована преступлением, потому что мы считаем частную боль семьи достоянием публики.

Дело Кирстен стало первым, которое расследовало ФБР. Один из фэбээровцев – я читала об этом в какой-то статье – дружил с братом Мэнди Перкинс и в разговоре со своим боссом упомянул о сходстве преступлений. Мэнди Перкинс была жертвой номер пять – за пять лет и пять смертей до Кирстен, – той самой, которой нравилось устраивать в саду волшебные деревни.

Мерседес еще только оканчивала колледж и еще даже не поступила в академию, когда убили Кирстен, но есть фотография, на которой запечатлены Вик и Эддисон, беседующие возле церкви с женщиной-полицейским в форме. Вик выглядит спокойным, компетентным, полностью контролирующим все вокруг. У Эддисона вид человека крайне раздраженного.

Возвращаемся домой. На дверной ручке нас ждет стянутый проволокой венок из клевера; сверху, с того места, где должна находиться камера, свисают проводки.

Несколько минут мы с мамой стоим молча, глядя то на венок, то на проводки. Клевер – цветок Рейчел Ортиз, убитой на Ярмарке Ренессанса[22]. Имя Клевер носила ее персонаж, глупая пастушка, повсюду танцевавшая и носившая с собой корзинку с розовыми и белыми цветами, которые раздавала детям. Лиф ее платья украшала оловянная булавка со словами «тюремная наживка», обозначавшая, что она – несовершеннолетняя и, следовательно, ее нельзя обижать.

Рейчел нашли в крохотной деревянной часовне, где проводились венчания, изнасилованную, с лежащим рядом платьем с булавкой.

Мама предлагает позвонить Финни и Эддисону, так что я сердито поднимаюсь наверх и переодеваюсь в пижаму. Арчер будет через несколько минут – он местный; Стерлинг и Финни приедут из Денвера попозже и привезут новую камеру. Арчера мы видели на дорожке сегодня утром, перед тем как он уехал в Денвер. Возможно, организовав патрулирование, Финни и Вик почувствуют себя лучше, но для моего душевного равновесия этого точно недостаточно.

Вниз я не спускаюсь. Дать им мне нечего. Финни, войдя, окликает меня, но я не отвечаю, а немного погодя слышу негромкий голос мамы. Он, конечно, надеется увидеть меня собственными глазами, убедиться, что я в порядке, и сообщить об этом Тройке из Куантико.

Вместо этого я иду в гардеробную, нахожу наверху коробку из-под обуви, где когда-то, когда я участвовала в конкурсах, лежали мои фотоленты, и стаскиваю ее вниз. Ленты я давно переложила в другую, стоящую неподалеку коробку. Сказать по правде, их здесь я храню так давно, что маме и в голову не приходит проверить ее на спрятанный запас «Ореос». Руки дрожат, целлофан шуршит и рвется. Первую печеньку роняю дважды, а потом сжимаю двумя пальцами так, что с нее сыплются темные крошки.

Вкус, как у золы, но я проглатываю ее и тут же сую в рот следующую, быстренько пережевываю и тоже глотаю.

Не надо мне было знакомиться с другими делами. Я говорила себе, что так нужно, что мой долг перед Эми – хранить их имена в своем сердце, и вот теперь я вижу их так ясно, поскольку знаю, что говорили о них друзья и родственники, поскольку у меня такое чувство, словно и я знала их.

Потому что теперь, закрывая глаза, я вижу не только Чави, лежащую в окружении желтых хризантем, лепестки которых окаймлены кровью. Я вижу Эми, руки которой, сложенные на плоской, как у всех балерин, груди, держат букетик амаранта. Вижу Дарлу Джин Кармайкл, его первую девушку, разрезанное горло которой усыпано белыми и желтыми жонкилиями. Вижу Ли Кларк, изнасилованную так жестоко, что она, возможно, не выжила бы, даже если б ей не перерезали горло. Вижу Натали Рут, голова которой, как на подушке, покоилась на толстых голубых, пурпурных и белых стеблях гиацинта…

«Ореос» укладываются поверх и без того плотного обеда, но остановиться невозможно, потому что я вижу окоченевшее лицо папы, когда он встретил нас в больнице, его застывшие в шоке глаза. Я до сих пор слышу плач Фрэнка, пытавшегося оторвать меня от Чави, все еще чувствую холодную и липкую кровь на руках, щеке, груди, кровь, пропитавшую всю мою одежду так, как она не пропитала одежду Чави, потому что моя сестра лежала на церковном полу голая. Перед моими глазами фотография Инары с искаженным яростью лицом, когда она пыталась защитить ребенка от еще одного бессмысленного нападения.

Желудок тяжело и протестующе ворочается, но, закончив первый пакет, я принимаюсь за второй и проталкиваю внутрь чертовы печенюшки вопреки поднимающейся тошноте.

Все это совершенно бессмысленно, и я не могу понять и объяснить, почему они это выбрали – моя Тройка из Куантико, Финнеган, агенты Арчер и Стерлинг. Как они могут заниматься этим день изо дня, встречаться с этим лицом к лицу. Неважно, что это случается с незнакомыми людьми. Кирстен Ноулз, Джули Маккарти, Мэнди Перкинс – никого из них я не знала, – но вижу теперь: под петуниями, фрезией и георгинами, вижу в крови, на церковном полу и…

– Прия! Нет, милая, нет…

Я прижимаю к себе пакет с печеньем, прежде чем мама успевает его отобрать. Она хватает коробку из-под обуви, видит в ней еще два пакета и выскакивает за дверь – вышвырнуть все на лестницу. Потом опускается рядом со мной на колени, берет меня за руки и накрывает вскрытый пакет, чтобы я уже ничего не могла достать.

– Прия, хватит… не надо…

Она плачет.

Моя мама плачет.

Но она же сильная, она всегда в порядке, даже когда не в порядке (и особенно когда не в порядке), так как же она может плакать? Это открытие шокирует меня до такой степени, что я опускаю пакет, и она, воспользовавшись этим, тут же выбрасывает его, не обращая внимания на рассыпавшиеся по серому ковру крошки. Ее пальцы сжимают мое запястье будто тисками.

Горит горло. Я больше не засовываю в рот «Ореос» и чувствую, как поднимается тошнота.

– Идем, милая.