Мама поднимает меня на ноги – сил у меня всегда больше, чем может показаться, – и мы ковыляем через холл к ее ванной, потому что в свою я заглянуть не могу, боюсь увидеть там разбросанные вещи Чави. Мамина ванная чистая и аккуратная, все сложено, все на своем месте: в контейнерах, в чашечках или за зеркалом. Пока она роется в шкафчике, я опускаюсь на мягкий коврик между ванной и туалетом. Он бледный и отсвечивает золотом, как зажженная свеча.

По лбу и лицу стекают и падают капельки пота. Дрожь поднимается от пальцев по рукам и распространяется по всему телу.

– Два стакана, – говорит мама, опускаясь на пол рядом, и протягивает первую чашку с соленой водой. Вкус отвратительный, и я давлюсь чаще, чем глотаю, но когда все же выпиваю, она дает мне вторую. Меня выворачивает, рвет, и это всегда больно и противно, но лучше сделать это сейчас, чем потом, когда оно пойдет само собой.

И все равно плохо.

Мама стягивает на затылок мои волосы, завязывает их в растрепанный хвостик и убирает с влажного лба под свой махровый ободок разлохмаченные прядки. Чашка для маникюра стоит у нее на коленях, сложенное полотенце лежит в прохладной воде. Ничего такого со мной не случалось уже несколько месяцев, но дело-то знакомое. После одного, особенно сильного спазма меня рвет в туалет. В промежутках между спазмами мама меняет воду, отжимает полотенце и вытирает мое потное лицо. Даже когда судороги вроде бы прекратились, неприятное ощущение все равно остается, и я не тороплюсь выходить из ванной.

В груди больно, так что даже каждый вдох дается с трудом, во рту сильный кисловатый привкус, горло дерет, как наждачной бумагой, и я начинаю плакать, хотя от этого только хуже.

Мама сворачивается рядом, поглаживает мои волосы, горло; пальцы у нее прохладные и влажные от полотенца.

– Все обойдется, – шепчет она, прижимаясь губами к моим волосам. – Прорвемся.

– Я только хочу, чтобы все прекратилось, – хриплю я. – Но…

– Что?

– Мы сами сказали ему, где нас найти. Сказали, куда поедем, и сами пригласили его. Бросили вызов.

– Бросили вызов? Нет. Упросили, – твердо говорит мама. – Но если ты сомневаешься, мы остановимся. Прямо сейчас.

Когда мама предложила вернуться в Бирмингем, все выглядело так просто. Если убийца действительно следит за нами, если его появление в Сан-Диего не было совпадением, он почти наверняка обратит внимание на профиль в «Экономисте». Скажи ему, где будешь, и он тоже будет там, предположила мама. И для него это будет самый лучший шанс попасться.

Может быть, да только мы ни фига не можем его найти.

Кто же мог предвидеть, что денверское отделение ФБР получит начальника прямиком из ада. Мы должны были догадаться, что он обойдет камеры; небрежность и беспечность не помогли бы ему так долго оставаться на свободе. Каким блестящим казался нам обеим этот план, хотя и по разным причинам. Мама хочет найти ублюдка и убить. Я хочу передать его нашим агентам.

Хотела.

Теперь же я хочу… Не знаю. Плохо думается, когда боль стягивает живот, когда чувствуешь себя загнанным в угол. Нет, я знаю, что не одна, но логика – плохой помощник, когда тебя одолевает страх, когда сознаешь, что ФБР ставит подножку собственным агентам и что страдаем от этого мы.

– Мы не сдадимся, – бормочу я.

– Милая…

– Он будет убивать, пока его не остановят. Разве не так они всегда говорят? У тех, кому это сходит с рук, нет причин останавливаться.

– Прия…

– Своих дочерей потеряют другие матери.

– Другие сестры – своих сестер… – она вздыхает. – Знаешь, мне так и хочется отослать тебя куда-нибудь на каникулы. Или отправить в Париж подготовить наш дом.

– А он продолжит убивать.

– Если чтобы остановить его, нужно потерять тебя, то оно того не стоит.

Я смотрю, как мама встает и выходит. Знаю, далеко не пойдет. Может быть, в мою комнату – прибраться и подмести крошки, пока они не привлекли каких-нибудь насекомых… Недолго урчит пылесос, а потом мама возвращается с моей зубной щеткой.

Во рту погано, и я не уверена, что стоит лезть туда со щеткой, но послушно чищу зубы и сплевываю, а когда угроза нового приступа проходит, мама помогает мне умыться. Еще рано, особенно для нас, и мы ложимся на ее кровати, ставшей слишком большой после смерти папы. Она включает телевизор, пробегает по каналам и наконец останавливается на документальном фильме о природе. Ведущий – мужчина с глубоким, умиротворяющим голосом.

Мама говорит, что из всего лондонского ей недостает лишь Би-би-си.

Не знаю, засыпает ли кто-то из нас по-настоящему, – скорее, мы просто дремлем, эмоционально измотанные и отпевшие. В ответ на звонок будильника мама бросает его через комнату.

Будильник продолжает звонить.

Тычусь лицом в ее плечо.

– Из розетки не вытащишь.

– Знаю.

– Он не остановится, пока ты его не остановишь.

– Молчи.

Проходит еще минут пять, прежде чем каждый из нас чувствует, что готов предпринять попытку подняться, но и тогда все заканчивается тем, что мы стаскиваем одеяло вниз и заворачиваемся в него на диване. Мама держит телефон в руке, и я слышу, как она постукивает ногтем по экрану, набирая какое-то сообщение. Скорее всего, своему боссу.

Или, может быть, Эддисону.

Надо бы, наверное, сообщить ему о моем инциденте с печеньем, но желания нет. Не потому, что он огорчится – Эддисон понимает, – а потому, что новость его встревожит.

Вот дерьмо.

В конце концов желудок у мамы начинает урчать, так что волей-неволей ей приходится вылезти из нашего теплого гнездышка. Есть хочется, но при мысли о еде мне становится нехорошо. Она приносит тарелку с овсянкой и бананами – для себя – и вручает мне смузи. Хороший компромисс. То, что нужно моему организму, но не отяжелит его. К тому же еще и напиток. Не знаю, существенна ли разница между тем, что можно выпить, и тем, что нужно кусать и жевать, но у меня в голове она есть.

– Может, тебе станет легче, если сходишь к шахматистам?

Принадлежность к воинскому братству – не единственная причина того, что ветераны держатся вместе. Для тех, кто видит в других своих собственных демонов, это место безопасно. Там тебе разрешается быть не в порядке. Ты идешь к своим братьям (и сестрам), и они не только присмотрят за тобой, когда ты сам явно не в состоянии это сделать, – они никогда не скажут тебе быть кем-то другим, не самим собой, даже если в этот конкретный день ты – живая развалина.

– Может быть, – говорю я после паузы.

– Тогда прими душ и оденься. Я пойду с тобой.

Мама сталкивает меня с дивана.

Когда я снова, развозя по губе ярко-красный блеск, спускаюсь в холл, мама уже стоит у лестницы полностью одетая. Пока я запираю дверь, она проверяет, на месте и работает ли новая камера.