— Разве справедливо требовать, чтобы Хальвор и Карин отдали имение за бесценок только для того, чтобы оно не досталось акционерному обществу? — сказал управляющий. — Я считаю, что им следует принять мое предложение и разом окончить все эти переговоры.

— Да, — сказала Карин, — конечно, нам следует принять ваше предложение.

Но не так-то легко было сладить с пастором. Как только речь заходила о мирских делах, священник становился необыкновенно красноречив, это был совсем другой человек, чем в церкви.

— Я считал, что вы любите вашу старую усадьбу и продадите её человеку, который будет заботливо управлять ею, если даже он и заплатит на несколько тысяч меньше, — сказал он и, обращаясь почти исключительно к Карин, начал одно за другим перечислять имения, которые пришли в полный упадок, попав в руки акционерного общества.

Карин несколько раз вскидывала глаза, и пастор почувствовал, что ему, наконец-то, удалось зацепить ее. Когда он заговорил о голодном скоте и разрушенных постройках, в ней снова ожила прежняя крестьянка. В заключение священник сказал:

— Я прекрасно знаю, что акционерное общество, если захочет, может пересилить всех крестьян. Если Хальвор и Карин не хотят, чтобы имение досталось обществу, то должны назначить определенную цену, и тогда крестьяне будут знать, на что им ориентироваться.

Когда пастор замолчал, Хальвор с беспокойством взглянул на Карин, та подняла тяжелые веки и сказала:

— Я уверена, что Хальвор, как и я, считает, что лучше продать имение кому-нибудь из крестьян, тогда мы сможем быть спокойны, что оно не будет разорено.

— Да, если кто-нибудь, кроме акционерного общества, даст нам сорок тысяч, то мы удовольствуемся этой суммой, — произнес Хальвор, поняв желание жены.

Услышав эти слова, Ингмар-сильный медленно подошел к Бергеру Свену Персону и сказал ему на ухо несколько слов.

Судья быстро встал и, подойдя к Хальвору, сказал:

— Если Хальвор согласен удовольствоваться сорока тысячами, то я даю эту сумму.

По лицу Хальвора пробежала судорога, он тяжело перевел дух.

— Благодарю вас, Свен Персон, — сказал он, протягивая ему руку. — Я рад, что имение перейдет в такие хорошие руки.

Карин тоже пожала руку Свен Персона, она была сильно взволнована и смахнула с глаз слезинку.

— Можете быть уверены, что здесь все останется по-прежнему, — сказал судья.

Карин спросила, не думает ли он сам поселиться в усадьбе.

— Нет, — отвечал он и торжественно прибавил: — летом я выдаю замуж свою младшую дочь и даю Ингмарсгорд за ней в приданое.

Затем он обратился к пастору и поблагодарил его:

— Теперь исполнится желание господина пастора, — сказал он. — Когда я бегал здесь бедным пастушонком, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я смогу вернуть Ингмарсгорд Ингмару Ингмарсону.

Священник и другие мужчины смотрели на него, не понимая, но Карин быстро выскользнула из комнаты.

Проходя через большую горницу, она выпрямилась, повязала платок красивыми складками и оправила фартук.

Карин торжественно и гордо шла по двору. Она держалась прямо, но глаза ее были опущены, и шла она так медленно, что, казалось, совсем не двигалась.

Она подошла к Ингмару и протянула ему руку.

— Желаю тебе счастья, Ингмар, — сказала она, и голос ее дрожал от радости. — В этом деле мы твердо стояли каждый на своем. И если Господь не дал мне видеть тебя среди нас, то все-таки я благодарю Его за то, что Он дает тебе остаться хозяином в нашей усадьбе.

Ингмар промолчал и рука его не ответила на пожатие Карин. Когда Карин отошла от него, он остался на своем месте такой же подавленный, каким был весь день.

Мужчины подходили к нему, жали руку и говорили:

— Желаем тебе счастья и благополучия, Ингмар Ингмарсон из Ингмарсгорда!

Тут только радость промелькнула на лице Ингмара. Он тихо пробормотал:

— Ингмар Ингмарсон из Ингмарсгорда, — он был похож на ребенка, которому дали, наконец, страстно желаемую игрушку.

В следующую минуту лицо его приняло уже другое выражение, словно он с отвращением и недовольством отталкивает от себя с таким трудом завоеванное, счастье.

Новость в одно мгновение разнеслась по всему имению. Люди громко и оживленно передавали ее друг другу, многие от радости плакали.

Никто больше не обращал внимания на выкрикивание аукциониста; все, и богатые и бедняки, друзья и незнакомые, теснились вокруг Ингмара.

Стоя в толпе этих людей, Ингмар поднял глаза и увидел матушку Стину, которая держалась несколько поодаль и смотрела на него. Она была очень бледна и выглядела совсем несчастной. Встретившись глазами с Ингмаром, она отвернулась и поплелась к воротам.

Ингмар, протиснувшись сквозь толпу, и догнал ее. Лицо его исказилось от боли, он нагнулся к ней и сказал дрожащим голосом:

— Пойдите к Гертруде, матушка Стина, и скажите, что я изменил ей и продал себя за имение. Будет лучше, если она поскорее забудет такого жалкого человека, как я.

С Гертрудой происходило что-то странное. Ее охватило чувство, с которым она не могла бороться, и постепенно оно завладело всем ее существом.

Это чувство зародилось в ней в ту минуту, когда девушка узнала, что Ингмар от нее отказался, и ее охватил страх встретиться с ним на улице, в церкви или в поле. Гертруда сама не знала, что именно так ее пугает; она чувствовала, что этой встречи ей не вынести.

Охотнее всего Гертруда заперлась бы у себя в комнате и не выходила оттуда, но это было невозможно для такой бедной девушки. Ей приходилось работать в саду; несколько раз в день она должна была ходить в стадо доить коров; ее часто посылали в лавку купить сахара, муки или других продуктов.

Выходя на улицу, Гертруда низко надвигала платок на лицо, опускала глаза и шла быстро, словно за ней гнались. Она старательно избегала главной улицы, пробираясь узкими тропинками вдоль канав и между полей, где было меньше шансов встретиться с Ингмаром.

Страх не покидал девушку. Ведь Ингмар мог всюду попасться ей на глаза. Он мог сплавлять свой лес как раз там, где она переходила реку; зайдя далеко в лес, Гертруда могла встретить его возвращающимся с работы с топором на плечах.

Когда ей случалось полоть грядки в огороде, она поминутно поднимала голову, чтобы успеть убежать, если Ингмар появится на дороге.

Гертруда с горечью думала о том, что его все хорошо знают в их доме. Собака не залает при его приближении и даже голуби, роющиеся в пыли, не улетят прочь, предупреждая ее громким хлопаньем крыльев.

Страх Гертруды возрастал с каждым днем. Все ее горе превратилось в один сплошной страх и у нее почти не хватало сил бороться с этим.