О Эва, прости меня. Как мог я в эту минуту знать о существовании вонючего негра. Я не мог этого даже предполагать! Да, господа врачи, вы не ослышались: вонючего негра! Я сознаю, что говорю. Как бывают в нашем жестоком мире вонючие фрицы, вонючие русские, вонючие французы, вонючие голландцы… Сын бывшего эсэсовца может позволить себе говорить что угодно, он де факто вне привычных законов этики, он, этот умственный прокаженный, со страхом глядящий на всех прочих, свободен, как птица. На миллионы хороших и добропорядочных, более чем добропорядочных сограждан.

Это прилипло ко мне, я ношу это с собой. Я до глубины души убежден в том, что бывают «подозрительные» люди, точно так же, как бывают люди «красивые», «уродливые», «музыкальные», «гениальные», «человечные» — такие как Ира и в прошлом была моя мама. Ира — самый милый человек из всех, кого я знаю. Сегодня утром, после очередного ничем не увенчавшегося похода, я расплакался прямо на улице. Я вдруг подумал: взять в дом мужчину в критическом состоянии, за которым охотятся органы юстиции, — ну какая женщина на это решится?

Я зашел в магазин деликатесов на Невском проспекте — на глазах у многочисленных мамаш и их детей какой-то старик в плаще наряжал елку. От сияния хрустальной люстры прямо над моей головой у меня зарябило в глазах — я махнул рукой в сторону корзинки с клубникой.

— Отличный товар, — отозвалась продавщица на примитивном английском. — Но очень дорогой. Семь долларов полкило.

— Мне килограмм, пожалуйста, — по-немецки сказал я. Через несколько секунд я вышел из магазина, держа в руке круглую коробку, перевязанную, как торт, розовой лентой.

Раньше мне всегда приходилось вымаливать любовь слезами, страдать за нее и бороться, с Ирой же все шло гладко и просто, само собой. Как бы мы с ней могли быть счастливы… О да… Только вот… кольцо, вернется ли ко мне когда-нибудь это проклятое кольцо?.. Но мне доставляет невыразимую боль, что даже Ира усомнилась и тайно стала подозревать меня Бог весть в чем.

— Твоя Эва не настоящая, — ляпнула она вдруг ни с того, ни с сего вчера вечером, задергивая шторы. У меня мелькнула надежда на следующий сеанс общения с мертвыми, я умолял ее об этом уже который день. — Она существует лишь в твоей голове.

Я ушам своим не поверил! Что еще за чепуха такая? И это говорит женщина, которая запускает в темноте блюдечки, которая верит в то, что, если задуешь свечку, то в море погибнет моряк (поэтому она «зализывает» свечи), которая прячет в ворохе белья в шкафу пачку карт таро — ах, если бы только она знала о моих поисках — она, выросшая среди сибирских шаманов, она…

— И то же самое с кольцом, — добавила она. — Это всего лишь твое воображение.

Чуть не подавившись водкой, я, заикаясь, промолвил:

— Обручальное кольцо Эвы пропало, его у меня украли. — Я посмотрел на нее. — Так или не так?

— Так, — сказала Ира. Дескать, она не то хотела сказать; она имела в виду: «Кто сказал, что я умру, если не найду этого кольца?»

— Эва, конечно.

Ира села на диван. Сложив на коленях руки, она стала пристально на меня смотреть, испытующим взглядом, который мне чертовски напомнил взгляд знатока человеческих душ доктора Дюка, и это мне совсем не понравилось.

Она спросила:

— Как она к тебе приходит?

Как? Разве я не рассказывал? Очень просто: она прилетает, верхом на стуле, иногда на поросенке, иногда на курице.

— На курице?

А теперь, люди добрые, я должен вам кое в чем признаться, в своем отвратительном грешном желании: мне вдруг ужасно захотелось как-нибудь стереть этот наполовину подозрительный, наполовину сочувственный блеск из Ириных миндалевидных глаз. Я стал вдруг ужасно агрессивным. Агрессия обрушилось на меня, как разрывающая мозги мигрень. Значит, я больной? Я уставился на зажатую в кулаке рюмку с водкой. В башке у меня грохотал голос, но я сумел взять себя в руки, встал и вылил остаток влаги в цветочный горшок.

— Пожалуйста, попробуй еще разок, — жалобно попросил я. — Мне так хочется, чтобы ты еще раз связалась с Эвой через блюдце. Мы просто узнаем у нее, где мне искать кольцо. Может быть, сейчас у тебя получится.

Ира поднялась с места и стала нервно ходить по комнате взад-вперед. Нет, к сеансу она не готова. Совсем вымоталась из-за ночных дежурств в гостинице «Октябрьская». Кроме того, у нее сейчас критические дни… Короче, невозможно. Чуть помедлив, она решительным тоном задала вопрос о том, что все это значит. Уже целую неделю я опять дома. И откуда-то вдруг появляются водка, клубника. Откуда у меня деньги? Что произошло в тюрьме и в посольстве? И кто тот тип, который въехал в квартиру номер 1 на первом этаже? Он задержал ее сегодня утром в холле, когда она возвращалась с работы. И стал допрашивать. Словно преступницу. Он хотел знать буквально все. Ира плакала, ее веки распухли. «Почему ты лжешь мне, почему все от меня скрываешь? Мне страшно. В этой стране за кражу простой буханки хлеба можно угодить в лагерь до конца своих дней. Ты и понятия не имеешь…»

«Я ничего не скрываю!» — хрипло воскликнул я.

Я правда хотел, чтобы она мне верила. Только все так сложно. Я не смел ее этим обременять. «Но что именно хотел знать этот тип внизу?»

Выяснилось, что ничего особенного: что она ест, где спит, как познакомилась со мной? И не говорил ли я с ней про иконы?

— Йоханнес, — сказала она, уперев в бока руки. — Я хочу, чтобы ты ушел. Сейчас же, если наконец не расскажешь мне, что ты натворил.

В ту минуту я подумал о пьесе, которую никогда в жизни не видел, или, может быть, это был фильм? Нет, скорее, экранизация пьесы. В ней героя постоянно принимают за кого-то другого. Когда он говорит А, это почему-то воспринимают как Ю. Короче — обычная путаница, ужасно смешно, особенно в комедиях: зрители знают, что любовник сидит в шкафу, а неверная супруга утверждает, что это скребутся мыши или шуршит сбежавшая соседская кошка… Diabolo ludens…![65]Моя жизнь превратилась в водевиль. Я бы сам смеялся и даже, возможно, хохотал, если бы все не было настолько мрачно. Так гадко и смертельно серьезно.

Чтобы свести Смирнова с Абрамом Абрамовичем, времени мне было дано до 5 декабря. 5 декабря! — день сладостей и марципанов.[66]И карманы, полные соли. «Янтье, иди-ка сюда!» Я неуверенной походкой вышел к доске, было 3 декабря 1953 года, глаза моих одноклассников острыми иголками впивались мне в спину; я ничего не понимал. Уже тогда я ничего не понимал, почти полвека назад. «Смотри, простофиля, что припас для тебя Синт…» И под град насмешек мне вручили пачку поваренной соли. Да, под град насмешек, малая терция в до миноре. Удар, сразивший меня насмерть.