Последним поразившим Ивана известием стало признание допрошенного на Колыванском заводе Леврина (не поленились сгонять курьера в этакую даль!), из которого следовало, будто бы он, Леврин, по сговору с ивановым — тестем, Карамышевым, растопил серебряный крест и выдал его за рудное серебро, полученное при пробах. Но уже через день и о том подлоге Иван вспоминал, как о чем–то давнем и несущественном. Гораздо более занимало его теперь нынешнее бытие, к примеру, когда поведут в баню, разрешат ли сходить к обедне или заутрене в местный храм, что находился здесь же, в остроге, куда по престольным праздникам некоторым из арестантов начальник караула разрешал сходить вместе с кем–то из охранников.

Из острожного оцепенения вывела Ивана неожиданная встреча как раз в бане, куда их довольно регулярно водили раз в две недели, во избежание непредвиденных болезней, легко липших к арестантам, находящимся круглые сутки в закрытом, затхлом без доступа свежего воздуха, помещении. В одно из таких посещений, раздевшись и войдя в парную, Иван встретился глазами с крепко сбитым мужиком, чья спина и бока носили следы изрядно прошедшегося по ним кнута палача.

— И ты здесь? — полуутвердительно спросил тот, немало не смущаясь следов пытки, а даже как бы выставляя их напоказ. Иван не захотел отвечать и пошел в противоположный угол, но вдруг, что–то припомнив, остановился и внимательно вгляделся в лицо мужика.

— Ванька?! Каин?! — спросил негромко и даже поразился сам себе, обрадовавшись встрече.

— Каин, а то кто же, — сквозь зубы сплюнул тот на мокрый пол и подошел ближе. — Нашел свое золото?

— Как видишь, — усмехнулся Зубарев, не представляя, как себя вести.

— Где держат? — спросил, Каин, оглядываясь на дверь, в которую в тот момент заглянул караульный, проверяя, все ли ладно в парной.

— Одного, — сообщил Иван и вдруг понял, осознал, что лишь этот, прошедший, судя по всему, огонь и воду человек, может хоть чем–то сейчас ему помочь.

— Понятно, — кивнул патлатой, давно не стриженой головой Каин, видать, дело твое посерьезнее моего будет. Давно здесь?

— Месяца два, а то и больше прошло, не считал, — признался Иван. — Помоги братовьям на свободу сообщить, что здесь сижу.

— Это можно, — небрежно согласился Каин, — а денежек они, братовья твои, не пожалеют?

— О чем речь, — горячо зашептал Зубарев, поскольку на них начали оглядываться остальные из находившихся здесь же, в парной, заключенные, они у меня купеческого звания, денежки у них водятся.

— То хорошо, — хмыкнул Каин, — купцов мы уважаем и завсегда им помочь, услужить рады. Сейчас замолкни, а завтра к тебе подойдет горбатый сапожник, будто бы сапоги подлатать, ему и передай все.

Обратно из бани Иван летел как на крыльях, и, хотя не было сделано ни малейшего шага по его освобождению, да и на Каина никак нельзя было надеяться, — обманет, как в прошлый раз, — но появился крохотный лучик надежды, а значит, жизнь не потеряна, не заканчивается, и… вдруг да и выберется он из опостылевшего и ненавистного острога, вернется обратно в родной Тобольск, а там… на людях и смерть не страшна.

Горбатый сапожник в длинном кожаном фартуке и с парой старых сапог под мышкой появился в ивановой камере на другой день сразу после обеда. Он ловко спрятал полтинник, заранее приготовленный Иваном, выслушал, где следует искать братьев Корнильевых, если они только приехали нынче в Москву, и, не сказав ни слова, исчез, предварительно для пущей убедительности осмотрев, помяв в грубых, заскорузлых ладонях зубаревские сапоги. Но на них даже подметки не успели пообтрепаться, а потому горбун оставил принесенную с собой пару, хитро подмигнув ему при этом.

Через несколько дней он наведался еще раз. Опять молча принял полтинник и лишь после того прошептал Ивану на ухо, что, как тот и предполагал, на Калужской заставе на постоялом дворе их человек разыскал тобольского купца Федора Корнильева, и тот, узнав о бедственном положении своего двоюродного брата, обещал всячески помочь.

— Ванька Каин свою долю просит, — напомнил горбун.

— Скажи, что, как только выберусь на волю, то вмиг разочтусь за услугу его, — ответил Иван, но горбун криво усмехнулся, заявив:

— Так среди нашего брата дело не делается: или пусть завтра твой братец нашему человеку деньги выдаст, сто рублей серебром, или… — он скривился и, быстро нагнувшись, выхватил из–за голенища кривой нож и приставил к горлу Ивана, — хлопотать ему будет не о ком.

— Да ты что? — не на шутку струхнул Иван, ощутив на коже холодок лезвия. — А вдруг да у него с собой свободных денег не окажется? Тогда как быть?

— Займет пусть или украдет, то нас не касается, — горбун спрятал нож обратно за голенище. — Знай, с кем играть садишься, а то и головы лишишься, закончил горбун иносказательно и достал пузырек с чернилами и осьмушку бумаги. — Пиши брату письмо, мол, непременно сто рублей тебе нужны завтра, и пущай их нашему человеку передаст прямо на месте.

— Хорошо, — вздохнул Иван, понимая, что другого выхода у него просто нет, и быстро написал записку Федору Корнильеву, сообщив в ней о ста рублях, требуемых для освобождения.

— То еще не все, сокол мой ясный, — усмехнулся горбун, просмотрев записку, — не мечтай, будто бы тебя запросто так выпустят. В твоем деле, как нам известно стало, большие люди замешаны, а потому из острога, может, тебя и переведут в иное место, где содержание получше этого будет, но домой твою милость запросто так никто отпускать не собирается.

— Как?! — вскрикнул Иван и кинулся на горбуна, но тот выставил перед собой нож, что совершенно незаметно для глаз вновь оказался в его руке, и попятился, прихрамывая, из камеры, сообщив свистящим шепотком:

— А будешь, голубь сизокрылый, еще рыпаться, самолично кишки тебе на пол выпущу, и маму родную вспомнить не успеешь. Прощевай покудова, а Ванька Каин просил кланяться, — и, нехорошо хихикнув на прощание, исчез в полутьме караульного помещения.

Горбун, однако, не обманул, и на третий день Ивану сообщили, что его велено перевести из самого острога по распоряжению лекаря в более сухое помещение, каковым в остроге являлась лишь деревянная караульня в обер–офицерском корпусе. Зубарев даже глаза раскрыл от изумления, поскольку никакого лекаря за все время своей отсидки ни разу не видел, и как тот мог сделать подобное заключение, для него оставалось совершенной загадкой. Но благоразумно промолчал и в тот же день оказался переведенным в сухую светлую комнатку, впрочем, закрывающуюся на толстенную дубовую дверь, в конце корпуса, где жили младшие караульные офицеры. А еще через день ему разрешили свидание с Федором Яковлевичем Корнильевым прямо в его новых апартаментах

— А мы уж думать не знали что, — крепко сжал он в объятиях Ивана, охлопывая по спине, — жив ты, нет ли…

— Да чего мне сделается, — с напускной небрежностью отвечал тот, разглядывая брата с невольным любопытством и отмечая некоторые перемены, произошедшие в нем. Во–первых, стал он держаться несколько сутуло, опустив вниз плечи и время от времени покашливая. Во–вторых, кафтан на нем был сшит из богатого сукна, которое не на каждом вельможе в Москве или Петербурге увидишь. И, наконец, цвет лица у него принял несколько землистый оттенок, что наводило на мысли о нездоровье Федора.