В Средние века величайшей опасностью для любого города, оказавшегося в длительной осаде, был голод, и в Палермо он начался быстро. Горы Конка-д'Оро, которые в прошлом часто защищали столицу, теперь выступали в противоположном качестве: они позволяли нормандской армии – большей, чем все прежние, но, вероятно, насчитывавшей менее десяти тысяч воинов – держать под контролем большую территорию, чем было возможно в любом другом случае. Все подходы к Палермо с юга и с востока были перекрыты войсками Рожера, а с западной стороны его патрули, в чьи обязанности входило пресекать любые попытки подвезти к городу припасы, действовали столь же результативно, как и шлюпки Робера на северных рейдах. При таких обстоятельствах нормандцы могли бы спокойно ожидать неизбежной капитуляции города, но у них имелись свои сложности. В декабре прибыли гонцы с убийственной для Роберта новостью: его вассалы опять его предали. Племянник Роберта Абеляр, все еще пестовавший давнюю обиду, воспользовался длительным отсутствием Гвискара, чтобы восстать во второй раз, при содействии своего младшего брата Германа и сеньоров Джовинаццо и Трани. Они получили поддержку Ричарда Капуанского, находившегося тогда в зените власти, Гизульфа из Салерно и, вполне возможно, византийцев. Восстание, начавшееся в Апулии, перекинулось также в Калабрию. Роберт оказался перед жестоким выбором: вернуться сразу, позволив Палермо вновь выскользнуть из его рук, или он должен был остаться на Сицилии до того момента, когда город сдастся и будет заключен мир, рискуя своими итальянскими владениями. Он решил остаться, но не дожидаться, пока болезни и голод в осажденном городе лишат его возможности сопротивляться. Надо было как-то ускорить ход событий.

В центре старого города Палермо лежит квартал Аль-Каср[44] – «Крепость». Он представляет собой скопление базаров и лавочек, теснящихся вокруг большой Пятничной мечети и обнесенных своей собственной стеной с девятью воротами. На рассвете 5 января 1072 г. пехота Рожера атаковала Аль-Каср. Последовавшая битва была долгой и кровавой. Со всей решимостью отчаяния защитники выбежали из ворот и сами обрушились на нападавших. Вначале благодаря своему большому численному перевесу и боевой ярости они обратили нормандцев в бегство, но в этот момент подоспел Роберт Гвискар со своей кавалерией и спас ситуацию. Теперь уже сарацины обратились в бегство, преследуемые нормандцами. Они могли бы укрыться в городе, но стражи, видя, что не смогут впустить своих воинов, не пропустив их преследователей, захлопнули перед ними ворота. Так храбрейшие из защитников Палермо оказались зажатыми между нормандской кавалерией и неприступными бастионами собственного города. Они сражались, пока не погибли все до одного.

Теперь к стенам подтащили семь огромных осадных лестниц. Нормандцам, толпившимся внизу и уже узнавшим твердость сарацинской стали, они казались дорогами к верной смерти, и никто не хотел идти первым. Наконец, вдохновленный красноречием Роберта, некий Архифред начал взбираться на стену. Двое других воинов последовали за ним. Они благополучно добрались до верха, но в последующей битве на бастионе их щиты были разбиты и они не могли продвинуться далее. Зато им удалось целыми и невредимыми спуститься к подножию стены, чтобы насладиться своей славой. Архифред, по крайней мере, начертал свое имя где-то в уголке на скрижалях истории. Но Аль– Каср так и не был взят.

Гвискар понял, что надо сменить тактику. По числу фигур в тюрбанах, стоявших на крепостных стенах, он понял, что в городе не хватает людей для обороны. Велев Рожеру не ослаблять натиск, он с тремя сотнями отборных воинов отправился на северо-восток. Здесь, между Аль-Касром и морем, располагался новый квартал Аль-Халеса, административный центр Палермо, состоявший главным образом из общественных зданий; здесь находились арсенал, тюрьма, здание, где собирался совет; дворец эмира важно возвышался посередине. Этот квартал также был укреплен, но хуже, чем соседние[45]; теперь, как и предвидел Гвискар, он остался практически без защиты. Снова пошли в ход лестницы, и вскоре нормандские верхолазы, бодрые, хотя и залитые кровью, проникли в город и открыли ворота Роберту и остальным его людям[46]. Но до победы было еще далеко. Защитники крепости, охваченные паникой при известии о вторжении и разгневанные оттого, что дали себя провести, бросились в бой. Началась еще одна жестокая битва; сарацины были бессильны против нормандских мечей, но только в сумерках последние уцелевшие воины отступили по узким устланным телами улочкам, к все еще неприступной темной громаде Аль-Касра.

В эту ночь защитники Палермо поняли, что они проиграли. Некоторые даже теперь хотели продолжать борьбу во имя своей веры, но благоразумие взяло верх, и ранним утром следующего дня делегация знатных горожан явилась к герцогу Апулийскому, чтобы обсудить условия сдачи города. Снова Роберт показал себя великодушным победителем. Он обещал удержать своих воинов от мести и дальнейших грабежей, сохранив горожанам их жизни и собственность. Сам он желал их дружбы и требовал от города только лояльности и выплаты ежегодной дани; в обмен на это нормандцы воздержатся от вмешательства в дела мусульманской религии и не будут препятствовать соблюдению исламских законов.

Невзирая на крестоносный характер всей сицилийской экспедиции – который Гвискар подчеркивал с самого начала, – его терпимость не должна нас удивлять. Он не желал пробуждать в сарацинах враждебность к их новым повелителям. Кроме того, ему нужно было как можно скорее вернуться на материк, и он не хотел затягивать переговоры. Аль-Каср до сих пор не сдался и грозил доставить нормандцам немало хлопот в течение ближайших дней и даже недель. Кроме того, Роберт не был мстителен по натуре – Годфри из Конверсано и все греческое население Бари могли это подтвердить – и предоставил теперь мусульманам те же права, которыми пользовались христианские общины при господстве мусульман. Тем не менее такая терпимость становилась все более редкой – двадцать семь лет спустя воины Первого крестового похода, войдя в Иерусалим, перерезали всех мусульман, а евреев сожгли в главной синагоге – так что сарацины, вероятно, ожидали более сурового обращения. С тем большим облегчением они, проведя для вида переговоры в течение пары дней, приняли условия нормандцев. Тогда ни они, ни Роберт Гвискар не понимали всей важности заключенного соглашения. Для сарацин Сицилии оно означало потерю политической независимости, но также начало эпохи порядка и мира при твердом, но гуманном и щедром правлении, которого они сами никогда не могли создать; в эти спокойные времена артистические и научные дарования поощрялись и расцветали, как никогда прежде. Для нормандцев оно стало краеугольным камнем их новой политической философии, позволившей им построить государство, которое в следующее столетие являло всему миру пример высокой культуры и просвещения и давшее им мудрость и широту взгляда, которые вызвали зависть цивилизованной Европы.