был использовать базовые травмы классового толка и скрываться под искаженными этницизмом социальными традициями общинности, играя неприятием «капиталистической эксплуатации», страхом перед капиталом, в то время, как финансовые бонзы транснационального капитала поддерживали Гитлера. Правое насилие осуществлялось в левой форме. Приставка «национал» якобы указывала на «социализм». В этом состоит идеолоигческая манипуляция идолов рынка: языка, слов, дискурса, социума, коммуникации, апроприации при помощи Символического вакуума – неуправляемого поиска классовой справедливости и бунта личности за справедливость. Социализм, смыкаясь с либерализмом в глобализме, становится либеральным социализмом и служит моральной маской для пролонгации свойственного глобализму этнического архетипа.

Форест Гамп – имплицитный этнический фашист, который маскируется под классово обиженного человека, исходя из идолов общественных конвенций. При этом он якобы – абсолютно аполитичен: ведь он болеет за свою Родину и за верную дружбу! Если мать-одиночка как инфернальный дионисовский женский герой глобального мира (чудовище земли, хтоническое, феминный Трикстер, драматический ноктюрн) испытывает страх судьбы и смерти, то Форест Гамп – более аполлоновский и рациональный, спокойный мужской герой, герой диурна, переживает страх личной вины и ответственности. В тревоге перед смертью и судьбой вырвавшаяся из инфернальных глубин бытия мать-одиноч-ка входит в идеологический режим откровенно архаического этнического зла, а Форест Гамп – в режим левой идеи, в режим национал-социализма как леволиберального инструмента пролонгации фашизма, легитимации того же этнического зла. Форест Гамп – это лайт-версия матери-одиночки, социальное левое прикрытие её национальной правой перверзии. Так, премодерн сменяется модерном и постмодерном. Благодаря апроприации бунта, национал-либеральная власть приобретает стилистику и символический макияж контркультуры, социально-классовое начало марксизма в виде эмо-марксизма и постмарксизма становится маской мондиализма, глобализма и входящего в него неонацизма: типичный родовой этнический субъект безопасно удовлетворяет свою потребность быть собой в виде имитаций гражданских инициатив в обществе либерал-демократии.

Диагностика неонацизма усложняется вдвойне: мало того, что зло имеет рассеянные, имплицитные и ползучие формы, оно еще и прикрывается общественным «благом»: правая идея прикрывается левой, этницизм – социальностью, волюнтаризм – соображениями равенства и справедливости. Левые «антифа» не просто становятся либеральными левыми, они становятся прокси «фа». В двойном коде власти по отношению к личной свободе «отнять – дать» выраженная трагедия и комедия любой идеологии. Отнять у человека справедливость, личность и свободу, чтобы дать её заново «с барского плеча» в переименованной форме, – это криптореволюция. Борьба за идеологию – информационная война – это борьба за номинацию слов, за апроприацию протеста, за вакуум в символической структуре языка, которому надо придать сглаженный характер официальной контролируемой нравственной борьбы. Это – гитлеровская борьба идолов рынка, торгующих языком для выгодной продажи Тени. Идеологи – это циники, которые непрерывно интерпретируют слова, избегая подлинных значений терминов, назначая словам произвольные коннотации путем скользящих означающих. Мы избегаем ужаса перед нацизмом, но не ужасов нацизма. Экран позволяет, благодаря визуальному повороту, превращать слова в образы, искажать первичные значения слов до полной противоположности, придавать им дополнительную эмоциональную окраску, играть выражениями и плавающими знаками изображений.

Идеология обладает всемогущей силой потому, что на своем экране она демонстрирует сторонников разного рода альтернативных гегемоний, якобы критикующих идеологию. Но критика эта – кукольная: она происходит не за действительные недостатки идеологии, способные ее деконструировать, а за некие воображаемые сценарии недостатков. Это позволяет понять, почему старая социалистическая номенклатура стран восточного блока в свое время получила ряд обвинений, больше походивших на идеологические игры. Консерваторы обвиняли эту номенклатуру в предательстве интересов СССР, финансисты – в препятствовании развитию свободного рынка, церковь – в атеизме, фермеры – в принудительной модернизации, художники – в цензуре, рабочие – в классовой эксплуатации «ради них же самих» и так далее. Коллективный Запад, включая в себя левую критику курируемой им националистической Украины, сетует на отдельные неонацистские милитари- и панк-группы, на откровенные боевые группировки радикалов, но не на повсеместный имплицитный радикал-национализм, лежащий в основе государственного строя под прикрытием либерального левого космополитизма в стиле Фукуямы. Конечно же, Форесту Гампу не нравится насилие со стороны милитари-батальонов, но он и сам является их частью.

Свойственные для экранной культуры символические практики взаимной перформативной ненависти призваны не допустить общую солидаризацию, знаменателями которой могли бы послужить критика глобализма, произрастающего из реального универсального недовольства миром, или апологетика подлинного социализма в виде массового воспоминания о настоящей дружбе личностей и народов. Экран – механизм отрицания дружбы путем жеста «френдли». Селфи-эффект, к которому мы так часто прибегаем, – это способ заполнения «дыр» в идентичности травмированного субъекта, лишенного близкого душевного друга, но обретшего сто вирутальных «френдов», получившего «красивость» как татуаж нравственного уродства. Аполитичные понятия вроде «благопристойности», «нации», «правительства», «прав человека» – это образы двойных идеологических посланий к публике, загоняемой в самое ядро идеологической влюбленности: ведь её «избранник» – идеальный. Правая популистская риторика возвращения к основам – обратная сторона левого популизма космополитичности: они с одинаковым успехом обслуживают рынок, комбинируя локальную территориальность хуторянских работников с транслокальным экстерриториальным капиталом «хозяев жизни».

Поэтому в рамках неолиберализма не существует левого тренда без этноцентризма: они образуют легитимированный шизоидный союз-спайку для метрополий и колоний, чья популяция территориально обязано обслуживать экстерриториальный рынок через экран. Конечно, догматики левой и правой идеологий могут считать себя условными противниками в духе перформативной войны Fa-Anti-Fa: это лишь подчеркивает неразрывность брака между капиталом и трудом, работой и досугом, пространством и временем, «правыми» как детьми пространства и «левыми» как детьми врмемени, идолами рода и идолами рынка, фантазмом смерти (судьбы) и фантазмом бунта (участия). Базовые конфликты никогда не бывают чисто варварскими или чисто цивилизаторскими: они совмещают архаику аграрного племенного буйства с космополитизмом цифрового мира.

В этой связи вспомним в свое время брендовый украинский маркер гомосексуалиста в националистическом батальоне под названием «ЛГБТ-АТО». Как постмодерный (левый) анархический тренд квир креативной богемы совместился с неистовой премодерной патриархальностью хуторского военного? Социальный статус гомосексуалиста в милитаристской структуре – это повторение того же экранного жеста борьбы «за права»: Символическое включает в себя Реальное, выраженное в лицемерии общественных норм, напоминающих проституцию в католических монастырях. Мы молчим и одновременно говорим про то, что есть, потому что это – символическая игра идолов, символическое молчание власти, которая говорит. Это – «не так уж страшно». Либеральная цензура не запрещает никакие извращения и преступления, как это делается в классической тюрьме, она их легитимирует, тут же переводя в форму экранной («ненастоящей», «смешной», «потешной») катастрофы.

Гомофобия как обратная сторона гомофилии – это ксенофобия как обратная сторона желания Чужого (Тени) в качестве фаллоса – способа заполнения внутренней пустоты, с которой находиться наедине – невыносимо. Левая идея смягчает правую: социальность смягчает неонацизм, сентиментальность обволакивает насилие чарующей улыбкой бегущего юноши. Правая идея «взбадривает» левую: