И успела подслушать, и почувствовала себя воровкой, настоящей воровкой. Я не должна была слышать сокровенное, самое тайное, то, что человек может поведать только Богу. В которого он, может быть, ради этого и поверил – чтобы было кому рассказать, чтобы облегчить изболевшуюся душу…

Дочка учительницы, избавляющаяся от одного ребенка за другим, без счета, почему-то беременеет от любого мужчины, с которым встречается. А ребенок у нее уже есть, только мужа никак не найдется. Вот она и пробует, и пробует, а вместо желанного получается совсем другое – очередная беременность, которую дочка не замечает или, глупая, до последнего надеется на очередного избранника. И в результате – все ее аборты на таком позднем сроке… А потом, когда приходит домой после операции, она срывается на ней, на учительнице, и на маленьком сыне.

А когда дочка срывается, она теряет разум, как когда-то терял разум покойный муж учительницы. Становится сама не своя. Сильно дерется, может разбить всё лицо мальчику и ей самой, не старой еще и вполне крепкой пенсионерке. И даже как будто нарочно старается бить так, чтобы до крови, не просто до синяков. Чтобы было страшно и дальше в тот момент всё казалось черным и последним. А потом с нее это сходит. И дочка ставится обычной – доброй, уступчивой, чуть недалекой. Но она не виновата – она в точности повторила генетический код своего отца, которого когда-то выбрала в мужья моя учительница. Дочка все помнит, она кается, плачет, просит прощения, старается загладить вину – хоть как, хоть чем. Моет полы, покупает на последние деньги мальчику конфеты и игрушки. И любит, на самом деле искренне их любит – и сына, и свою мать, мою учительницу литературы.

А вот учительница стала все забывать. Слова, людей, то, что делала вчера… Случилось это с ней после одной драки, которую с горя устроила ее бедная дочь. Иногда учительница говорит совсем хорошо, радуется, что легко, свободно может называть фамилии, помнит, как называются овощи, цветы, детские игрушки. А иногда, чтобы вспомнить слово «георгин» или «волчок», ей нужно долго тереть виски, мучительно перебирая соседние, крутящиеся в голове, путающиеся в бесконечную, неопрятную, тяжелую нить слова…

«Вертушка», «крутилка», «зайчик»… нет, не зайчик. Что-то рядом, похожее. Вот оно сейчас выскочит, нужное слово… Или не выскочит. Останется, запутавшись в соседних похожих словах.

«Сто восемьсот рублей» говорит учительница в сберкассе. И сама понимает, еще до того, как на нее удивленно взглядывает кассир, сама понимает, что уставший, всю жизнь не подводивший ее и совершенно незаметный орган – мозг – отказывается и отказывается, и опять ее подводит… Ключи, очки, шариковая ручка – всё приходится искать подолгу, потому что учительница стала класть их совсем в странные места. Но главное даже не это.

Она так ждала, когда у нее будут внуки, пусть один. Она сможет передать ему всё, что знает, сможет открыть прекрасный мир литературы и поэзии. Она же знает наизусть столько стихов, сказок, даже отрывков из великих прекрасных романов… Знала. А теперь спотыкается на самом неожиданном слове, и все, что дальше, скрывается в тяжелой, мутной мгле. А если читать по книжке, то стоит ей отвлечься – забывает, где, на какой строчке, даже на какой странице читала, – о чем, зачем…

Я стояла как оглушенная. Секунду назад я быстро вышла из церкви и встала сбоку от крыльца, чтобы отдышаться. Что, мне и заходить теперь нельзя в церковь? За несколько секунд, что я стояла – и не рядом ведь с бывшей учительницей, на некотором отдалении! – я услышала всю ее жизнь, всю ее боль. Как будто сгусток чужой боли попал мне в душу, как влетает в комнату загадочный физический объект, условно называемый шаровой молнией – потому что иного названия ему нет, не придумали. А как назвать то, что происходит со мной? Сверхчувствование, оно же экстрасенсорика, если пользоваться латинскими корнями – ничего лучше тоже не придумано.

Из церкви потихоньку потянулись прихожане. Я еще немного подождала и вошла в церковь. Я увидела, что священник разговаривает с мужчиной, стоя к нему чуть вполоборота, как-то не глядя, склонившись ухом. Больше никого рядом не было. Я подошла поближе. И зря.

Прежде чем поспешно отступить назад, я успела как будто наяву увидеть окровавленную женщину, с откинутой назад шеей и неправильно раскинутыми руками. Она только что выпала из окна – случайно, случайно! Он совершенно не хотел ее смерти, он ее так любил и любит теперь. Только любить уже некого. Он просто хотел тогда ее обнять. А она его оттолкнула, оттолкнула как-то слишком сильно и неловко, откинувшись назад сама. Она сидела на коленках на большом подоконнике низкого окна в их новой квартире и что-то читала, что-то свое, непонятное, раздражающее его больше, чем ее пряные, зовущие, какие-то слишком откровенные духи.

Она откинулась назад, а он, от обиды, еще и подтолкнул ее. Совсем несильно, не для того, чтобы она упала, нет! Хотя она и замучила его, замучила своей нелюбовью, капризами, странностями. Но не убивать же за это! Нет, просто так получилось! И что ему теперь делать? Судить его не будут, это был просто несчастный случай. А ему надо еще много лет прожить – он-то ведь точно не собирается умирать. И в этой новой жизни, без нее, ему будет очень и очень мешать то, что произошло. Не хочет он тащить с собой эту смерть, эту вину. Не хочет помнить, как странно, беспомощно посмотрела она на него, когда стала падать.

Он просыпается от этого взгляда, он никуда не может от него деться. Вот уже полгода ее нет. Все уже по-другому в жизни. Уже новая, милая, нежная девушка будит его поцелуями каждое утро и не отталкивает его, когда он подступается к ней с любовью. Но та, что мучила его шесть лет, никуда не делась. Она здесь, она мешает, она мучает, она живет в своем доме… То вдруг неожиданно запахнет ее духами, резко, отчаянно, непонятно откуда. То ночью зашуршат страницы, и он утром, плохо выспавшийся, злой, все думает и вспоминает – а просыпался он ночью и лежал, замерев, слушая тихое шуршание и легкий, далекий голос, небрежно напевающий по-французски, или ему это все приснилось…

Я попятилась, как будто кто-то мог понять, что я слышу все то, что в душе у этого хорошо одетого человека, тихо разговаривающего со священником. У меня пролетела одна мысль, и я не смогла ее остановить, сказать ей: «Не смей!» А что он говорил на самом деле? Вот бы было интересно сравнить…

Я решила дождаться священника, чтобы задать ему один и очень простой вопрос: с точки зрения церкви – что со мной? Стоять в церкви и просто ждать мне было неудобно. Я вышла опять во двор. Странно, как внутри церкви усиливается моя способность. Или просто там концентрируются все человеческие чувства, страхи, боли, надежды, чаяния?

А что мне может сказать священник? Зачем я сюда пришла? За помощью? За ответом? Затем, чтобы у меня отобрали эту способность? Так ведь не в ведении священников этим распоряжаться. Скажет еще что-то такое, что оттолкнет меня от церкви, как когда-то на несколько лет оттолкнул самоуверенный и жестокий батюшка, пытавшийся решать от лица Бога чужие судьбы.

Я брала у него интервью, как у человека, восстановившего заброшенную церковь в Калужской области, человека, про которого много хорошего и интересного говорили. А оказалось, что восстановить-то церковь он восстановил, молодец, нашел деньги у бывших коллег, проследил за стройкой, сам обжился. А вот только кем он ощущает себя на земле, он, обычный православный священник, не имеющий специального духовного образования, по нехватке кадров поставленный руководить приходом, – это другой вопрос. Как знает всё за всех – за всех своих немногочисленных прихожан и московских «духовных детей», приезжающих к нему за советом. Знает, кому развестись, кому кого не прощать, чьи дети должны жить без отцов, раз судьба так распорядилась и родители их расстались, кто должен смиренно принимать свою болезнь как испытание божье и не лечиться, а лишь молиться от избавления от болезни, кто – оставить все земные дела и просто тихо готовиться к смерти, за которой будет вечная блаженная жизнь и личная встреча со Всевышним.