– Тебе заправляться надо? У меня на нуле бензин. Сейчас наверняка пробка на выезде из Москвы. Пошли! Перекусим где-нибудь. Потом заправимся и домой.

Я почувствовала толчок в голодный желудок и даже не поняла, мой ли это голод вдруг проснулся или Гердин. И только когда явственно увидела жирные баварские колбаски, политые красным соусом, да с печеной картошкой, и еще с масляными, скворчащими шкварками, поняла – не мой. Я бы съела чего-нибудь попроще, что не нужно мучительно переваривать два часа, ни о чем другом, кроме как о движении пищи по органам пищеварения, не думая.

Я порадовалась, что у меня не было ничего запланировано на вторую половину дня и я успела отправить «заказную» статью о Климове. Все равно все неправда. И то, что я написала о нем, и то, что будет написано в других статьях нашего журнала…

Да что со мной такое? Кому же нужна некрасивая, неинтересная, часто страшная или жалкая правда? Кто купит журнал, где будет написано, как Климов во всем разочаровался, не достиг своей цели, сидит в городе Калюкине, пишет детские сказки, которые очень понравились мне, не вырастившей ни одного ребенка, и думает о том, когда наступит полная старость – завтра или через год.

Кто будет читать о том, например, какой ценой девочки становятся известными певицами или как плохо живут звездные пары? Читать и думать, как же все плохо в этом мире.

А у нас журнал приличный, с хорошим русским языком, пристойными картинками и причесанной, приукрашенной полуправдой о жизни известных личностей, отличающейся от настоящей правды ровно настолько, насколько отличаются, например, рассказы о себе на сборе одноклассников от реальности.

Неужели кто-то, не видя друзей по многу лет, подняв на встрече бокал вина, расскажет о том, как его в прошлом году рвало по ночам желчью, и как пришлось срочно вырезать желчный пузырь, или как тяжело и плохо протекал развод, как шла настоящая война в собственном доме – с драками, самыми последними словами, обманом, подлостью? Кто же это скажет? И кто захочет услышать? Нет уж. «Были кое-какие проблемы со здоровьем, но теперь все нормально! Все ок, ребята! Вы же меня знаете!» «Вот, развелся, наконец, нелегко далось, но теперь все нормально»… И всем хорошо, и самому приятнее от такого угла зрения.

Мне всегда говорил папа, когда я сильно о чем-то переживала: «Ликуся, отойди чуть-чуть в стороночку, самую малость. И посмотри с другой стороны. Это самое трудное, но надо научиться менять угол зрения». Иногда коллективно это сделать проще. Смотреть в ту сторону, куда все смотрят, а потом дружно повернуть голову в другую… Вот вчера все не верили в бога, а сегодня опять поверили, как сто и двести лет назад. Молимся, крестимся, поздравляем друг друга со святыми праздниками, смысла которых не понимаем, но что-то в душе волнуется от слов «Успение», «Благовещение»… Вчера еще или позавчера строили коммунизм, жизни не жалели на это, ни своей, ни чужой, а сегодня меняем Тойоты на Хонды, строим крепкие загородные дома на старых бабушкиных шестисоточных участках и копим детям на образование – у кого они есть, дети, которым предстоит жить в обществе «демократии» и жесточайшего неравенства.

В ресторане, который, разумеется, выбирала Герда – точнее, повела нас в хорошо известное ей место, – она вела себя так, как будто ничего не случилось. Не стала при Лизе обсуждать визит Костика и даже не вернулась к теме о том, как я якобы сглазила Сутягина, отчего он, как только что поведал по телевидению, сильно приболел.

Лиза ела мало и всё вопросительно взглядывала на меня. Я же только улыбалась ей, стараясь вложить в эту улыбку всё, что мне хотелось бы пообещать девочке. И что я спасу птенчиков, они нас обязательно дождутся, не погибнут. И что верну Лизе мяч, отобранный соседкой. И что никогда больше Люсик не станет кулаками бить по лицу ее маму, которую я, кстати, так и не видела.

Герда вдруг вскинула глаза на меня, как будто тоже услышала мои мысли:

– Ты ведь не знакома еще с моей дочерью, Лизиной мамой?

Я покачала головой.

Герда секунду смотрела на меня в некотором недоумении, словно сама не зная, отчего она это спросила. И больше ничего говорить на эту тему не стала. Я же не знала, как подступиться к тому, что мне нужно было поехать к ним домой. Либо хотя бы поговорить с Гердой без Лизы. Но всё решилось проще, чем можно было придумать.

К концу обеда Лиза вдруг встала, с трудом перетащила свой стул поближе к моему и села рядом со мной. Герда молча проследила за ее передвижениями и ничего не сказала. Через некоторое время Лиза пододвинула мне свою вазочку с десертом и посмотрела на меня.

– Так, похоже, тебе придется менять профессию или брать отпуск в журнале. И идти ко мне – к нам – няней.

Я засмеялась, а Лиза встревоженно переводила глаза с Герды на меня. Я осторожно погладила девочку по голове.

– Насчет няни обещать не могу. А вот в гости к Лизе приходить буду. Если она, конечно, меня позовёт. Позовешь?

Девочка тихо кивнула и положила ручку мне на запястье. Возможно, будь у меня свои дети, я бы так остро не реагировала на неожиданное знакомство и расположение малышки. Но много лет мир детства был просто закрыт для меня. Мне казались неинтересными и непонятными детские отделы в магазинах, раздражала суетой и пестрыми красками вся качельно-карусельная часть города, никак не интересовали дети моих знакомых, их разговоры, проблемы, победы и смешные детские фразы, которыми взрослые развлекают друг друга: «А он вчера сказал… А моя-то, представляешь…»

И вдруг эта малышка вызвала во мне целую бурю неожиданных чувств. Няней… Не знаю, смогла бы я пойти няней к одной девочке, а вот заниматься чем-нибудь с группой малышей я бы, возможно, и смогла. Чем только? Азами журналистики?

Как обычно, малейшая мысль о том, что я могла бы тоже иметь ребенка, пусть не своего, пусть рожденного кем-то другим, мгновенно блокировалась в моей голове неким глубоко спрятанным во мне запретом. Я много раз пыталась задать сама себе вопрос – а почему я даже думать не могу о приемном ребенке? И каждый раз уже от самого вопроса мне становилось невыносимо пусто и тоскливо, и ответить себе я ничего не могла. Может, я всю жизнь надеюсь на чудо?

На то, что отсутствующие или просто спящие, очень важные клетки моего организма вдруг оживут, вспомнят о мощной, первичной, самой главной программе жизни – о том, что любому живущему на земле существу надлежит жизнь эту продолжить во времени, оставить кусочек себя, наделить его всем лучшим, что есть у тебя самого, научить выживать, научить жить, несмотря ни на что, справляться с болезнями, трудностями, видеть свет и любить?

– Лика, расскажи о себе, – мужчина, чей голос пропустили в эфир, был явно настроен игриво.

Его настроение никак не совпадало с моим в тот момент. Да еще Генка показал руками что-то очень маленькое и корявое и сделал соответствующую рожу – кривую и жалкую.

– Я смешливая блондинка с большим… – я увидела, что Генка рвется вставить слово и кивнула ему: «Валяй!»