самих преступниками против русского народа и против вчерашних верований своих, коим изменили. Они сами, видишь ли, слишком часто преклоняли колена пред мерзостями, сами обнаружили множество всяческого холопства. Вспомни громогласное, на всю Европу, заявление Павла Милюкова: «мы — оппозиция его величества», уверенный голос Гершензона, рекомендовавшего штыки для воспитания чувства государственности в русском народе, и целый ряд подобных поступков. Эти люди не были осуждены так строго, как заслужили, хотя их поступочки — с точки зрения социально-педагогической — не чета поступку Шаляпина. Они — не осуждены, как и множество подобных им, слишком испуганных или слишком развращенных политиканством людей.

И не осуждены они только потому, что в ту пору судьи тоже чувствовали себя не лучше их, ничуть не праведнее, — все общество по уши сидело в грязной литературе «вопросов пола»; брызгали этой пряной грязцой в святое лицо русской женщины, именовали русский народ «фефелой» — вообще были увлечены свистопляской над могилами. Рыли ямы всему, во что веровали вчера, и втаптывали ногами в ямы эти фетиши свои.„

Теперь — несколько очнулись от увлечений, сознают многие свои прегрешения и — думают оправдаться, осудив ближнего своего. Не оправдаются, нет. Не суд и не самосуд оправдает нас друг пред другом, а лишь упорная работа самовоспитания в духе разума и чести, работа социального взаимовоспитания. А оттого, что бросят грязью в Шаляпина или другого кого — сами чище не будут, но еще более будут жалки и несчастны.

Ф. Шаляпин — лицо символическое; это удивительно целостный образ демократической России, это человечище, воплотивший в себе все хорошее и талантливое нашего народа, а также многое дурное его. Такие люди, каков он, являются для того, чтобы напомнить всем нам: вот как силен, красив, талантлив русский народ! Вот плоть от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь терния и теснины жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем людям о России, показать всем, как она — внутри, в глубине своей — талантлива и крупна, обаятельна. Любить Россию надо, она этого стоит, она богата великими силами и чарующей красотой.

Вот о чем поет Шаляпин всегда, для этого он и живет, за это мы бы и должны поклониться ему благодарно, дружелюбно, а ошибки его в фальшь не ставить и подлостью не считать.

Любить надо таких людей и ценить их высокою ценою, эти люди стоят дороже тех, кто вчера играл роль фанатика, а ныне стал нигилистом.

Федор Иванов Шаляпин всегда будет тем, что он есть: ослепительно ярким и радостным криком на весь мир: вот она — Русь, вот каков ее народ — дорогу ему, свободу ему|

А. Пешков

548

В. С. МИРОЛЮБОВУ

Между 7 и 11 [20 и 24] сентября 1911, Капри.

Дорогой Виктор Сергеевич!

Сочинение Чапыгина — обидно плохо. Думаю, что он написал эту вещь давно, во времена моды на смертенские рассказы. А если это написано теперь — жаль парня. Очень жаль.

Посылаю хороший рассказ Ивана Егоровича — возьмете в «Современник»?

Живет здесь Федор Шаляпин, мне приходится целыми днями беседовать с ним, и дела мои я несколько запустил.

Желаю всего доброго.

А. Пешков

549

В. С. МИРОЛЮБОВУ

После 12 [25] сентября 1911, Капри.

Дорогой Виктор Сергеевич!

К[онстантин] П[етрович] со стихами Городецкого не согласен, и — правильно.

В Казани мыла варят значительно меньше, чем, напр., в Борисоглебске Тамбовском. Смешные стишки и довольно лубочные.

«Медведица тележкой гремя» — как это плохо и вычурно и неверно.

Надо бы торопиться со сборником «новых». Бунин в «Од[есских] нов[остях]» заявил, что им написана для «Знания» повесть, — присылал бы скорее!

В книге Пришвина, говорит К. П., не 9 листов, а 16 по 28 т[ысяч] букв, — впрочем, он сам напишет об этом.

Будьте здоровы!

А. Пешков

550

ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМУ (РАБИНОВИЧУ С. Н.)

Между 15 и 17 [28 и 30] сентября 1911, Капри.

Сердечно благодарю Вас, дорогой собрат, за милый Ваш подарок.

Писать агатовым карандашом едва ли буду, а — сохраню его бережно, как подарок писателя, чьи книги я всегда читаю и с радостным волнением и с печалью.

Будьте здоровы и — еще раз — спасибо!

А. Пешков

551

Н. Е. БУРЕНИНУ

Середина [конец] сентября 1911, Капри.

Дорогой мой Евгеньич!

Ha-днях Федор приедет в Питер, я очень прошу тебя тотчас повидаться с ним: возможно, что ему надобно будет выступать перед публикою с письмом, в коем он:

во-первых — признает себя повинным в том, что, растерявшись, сделал глупость;

во-вторых — признает возмущение порядочных людей естественным и законным;

в-третьих — расскажет, как и откуда явились пошлые интервью и дрянные телеграммы, кои ставятся в вину ему.

Письмо это должно быть написано просто, ясно и в достаточной мере убедительно. Я весьма просил бы тебя познакомить Федора с Д. В. Стасовым, а Дмитрия Васильевича очень прошу: не примет ли он участия в деле этом, не поможет ли Федору написать письмо?

Надо же распутать всю эту дикую путаницу, надо отделить правду ото лжи, клеветы и всяческого злопыхательства, а, наконец, — мы все должны, по мере сил, беречь человека столь исключительно талантливого.

Действуй, прошу!

Будь здоров, будь счастлив!

А. Пешков

552

КАТОРЖАНАМ АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ТЮРЬМЫ

Конец сентября [начало октября] 1911, Капри.

Уважаемые товарищи!

Мне передан ваш подарок — наручники, вещица в малом виде — изящная, а в натуральном — подлая и глупая, должно быть.

Получил эту штуку и тронут до глубины души. Спасибо, товарищи, большое спасибо!

Лежат предо мною эти маленькие, вами сработанные кусочки железа, смотрю я на них и думаю: «Вот нечто, поистине символическое!»

Швыряет наше государство лучших своих людей, как пьяный и полуслепой нищий золото, случайно данное ему в милостину, швыряет, несчастное, не понимая ценности дара, дотоле не виданного им, но — куда бы оно ни швырнуло дар этот — он возвращается русскому народу, нашему будущему, — с лихвой, всегда — с лихвой!

Товарищи! Далек от желания утешать вас, — это не мое ремесло — утешать людей.

Мне только хочется напомнить вам, что вот — бросают в Сибирь и каторгу просто людей, а из Сибири, из каторги, — выходят Достоевские, Короленко, Мель-шины — десятки и сотни красиво выкованных