Его раздумья прервали винтовочные выстрелы, рассыпавшиеся тресков за станицей. Вскочил, натянул куртку. Поднялись и хозяева. Лена проснулась. Кузьменко ее успокоил: «Пойду разузнаю».

— Нет уж, ты не ходи, — возразил старик. — Ты казак заметный — из-за тебя и мы пропадем.

Старик вернулся быстро и сообщил тревожное: станицу занял какой-то красный отряд, шкуринская рота отступила.

— Ой, пропали мы, — запричитала бабка. — Найдут у нас энтого адъютанта и всех постреляют.

Пришли казаки, ночевавшие в сарайчике. Спрашивали, что делать.

— Уходить от нас надо, — заявила старуха. — Не хотим из-за вас смерть принимать.

— Ты, мать, погоди, — возразил одноногий. — Не возьмем грех на душу. Их большевики немедля кончат. А у нас мы отговоримся. И документы у них есть. Везет больную сеструху, или кого там. От белых, значит, бежит. Сам иногородний…

Ничего решить не успели — в дом ворвались трое. Грязные, усталые с воспаленными глазами, у одного плечо забинтовано. Закричали:

— Кто здесь есть? Бабка — ужин на стол. Постели готовь на ночь. Что за люди?

Кузьменко показывал документы. Одноногий убедительно и сочувственно объяснял, что везут из Ставрополя пострадавшую от белых больную женщину, и болезнь у нее опасная, может, заразная…

Все кончилось неожиданно: с улицы ворвались еще несколько красноармейцев — пришли звать своих в какой-то другой дом, где на столе уже поставлены и горилка и закуска. Задерживаться не стали, даже на больную не взглянули. Старуха крестилась перед иконой и кланялась. Кузьменко смотрел на нее с брезгливой ненавистью — не жаль и зарубить такую.

Станица утихла, разбрелись по своим углам и хозяева, и проезжие. Кузьменко опять не мог заснуть — смерть была рядом. Поднялся и вошел в горницу, где спала Лена. Подошел к ней, сел на кровать.

— Ты чего? — повернулась она к нему. — Что еще случилось?

— С тобой спать буду. Подвинься-ка.

И начал раздеваться.

— Что? Сбесился?

— Я — мужик, ты — баба, и нечего…

— Ты мужик, да? — Она пошарила под подушкой. — А ну, надевай портки.

У нее в руке оказался наган, и палец на спуске.

— Рехнулась?

Смотрел в ее сверкающие глаза и верил: выстрелит. Молча оделся и вышел.

VI

Предчувствие было тяжкое, но неопределенное. Что ему уготовил Деникин? Не сам же Романовский решает. В штабе Тихорецкой офицеры были оживлены — ведь стоят на пороге победы. На днях Екатеринодар будет взят, и тогда… Что тогда, представляли неопределенно.

Прошлый раз Шкуро встречали как победителя. Деникин даже сказал, что Россия его не забудет, а теперь полковник ждал в душной маленькой приемной, а к Романовскому заходили интенданты, штабные, члены Рады… Шкуро давно научился сдерживаться в любых обстоятельствах и теперь спокойно сидел, разговаривал с посетителями и адъютантами о жаркой погоде. Когда наконец его пригласили в кабинет, он был неприятно удивлен, увидев на столе начальника штаба ставропольскую газету. С нее и начался разговор. Романовский возмущался:

— Читаю и не верю глазам, — говорил он. — «В беседе с депутацией рабочих полковник Шкуро заявил, что его казачья дивизия борется за освобождение от большевистского засилья, за землю, за волю, за восьмичасовой рабочий день, за Учредительное собрание… Вы действительно это сказали?

— Люди спрашивают — надо отвечать, — Шкуро улыбнулся с заученным наивно дружеским выражением. — Ведь не скажешь, что не знаешь, за что воюешь. А рабочему нужна и воля и восьмичасовой рабочий день.

— У нас одна армия, один командующий, и ему предоставлено право решать вопросы политики. Не каждый командир дивизии придумывает политическую программу, существует одна программа Добровольческой армии. Вы ее знаете.

— В Ставрополе сложное положение. Хотелось привлечь рабочих на свою сторону. Я не знал, что в газете Напечатают.

— Командующий приказал передать вам, что командир дивизии Добровольческой армии не должен вторгаться в область политики. И ваши действия в Ставрополе не помогли армии, а, наоборот, затруднили положение: нам пришлось отвлекать офицерские батальоны на оборону города и тем самым замедлить наступление на Екатеринодар. Командующий приказал также передать вам, что не одобряет ваших способов использования захваченных трофеев. Вы меня понимаете?

— Понимаю, что меня хотят снять с дивизии.

— Это еще не решено окончательно. — И Романовский неожиданно из строго выговаривающего начальника превратился в сочувственно улыбающегося приятеля. — Я против того, чтобы лишить армию такого талантливого храброго боевого командира. Мы высоко оцениваем и ваш авторитет среди кубанского казачества и вашу поддержку лозунга единой России. Пока оставайтесь в Тихорецкой и ждите вызова, весьма полезно вам посоветоваться с членами Рады.

Шкуро не ожидал ничего хорошего от разговора с Романовским, но обидела неопределенность и хитрость. Так и не сказал, что его ждет. Послал к Филимонову в Раду — значит, заранее обо всем договорились. О чем только?

Филимонов жил в том же доме, был также благообразен, но с тех пор, как Шкуро его не видел, озабоченность усилилась. А прошло всего дней десять. Атаман заговорил о скором взятии Екатеринодара. Город — столица Кубани, надо устроить торжественную встречу Кубанской Рады, а генерал Деникин отмалчивается. Скорее всего, сам хочет первым въехать в Екатеринодар.

— И с вами, Андрей Григорьевич, они поступают несправедливо. Назначили командиром дивизии, а теперь без всякой серьезной причины снимают.

— Я и сам не хочу в ихней армии служить. Вот они недовольны, что я не мог Ставрополь отстоять, а я к другой войне предназначен. Не оборонять, а брать города! Такая война сейчас и нужна. Если с дивизии снимут, я две других наберу. И с волчьим знаменем буду брать города.

Своевременно пришел Быч. Узнав, о чем говорят, немедленно поддержал Шкуро:

— Назначим его атаманом Кубанского войска, и не нужна нам Добровольческая армия, и ихняя единая Россия нам не нужна.

— Не надо об этом вслух, — сказал Филимонов. — Пусть Андрей Григорьевич остается в Добровольческой армии: Деникин обязательно найдет для него почетное место — такими героями не разбрасываются. И нельзя забывать об авторитете полковника Шкуро у местного населения. А мы с тобой, Лука Лаврентьевич, подготовим своих казаков, создадим войско, и затем Андрей Григорьевич возглавит самостоятельное кубанское войско, не входящее в Добровольческую армию. Это в нашей власти.

— И Покровского возьмем, — решил Быч. — Он и прежде был нашим. И генерала мы ему дали. После Екатеринодара обязательно будет большая реорганизация всех войск.

Шкуро потихоньку соглашался, зная, что у таких начальников Кубани — обиженного старика и недовольного честолюбца — никогда не будет никакой армии, потому что все казачьи офицеры достаточно образованны, чтобы понимать необходимость сохранения единой России. Да и такие начальники ему не нужны.