Закрывал Шкуро глаза и в хмельной одури видел свой вагон со знаками волка, мчащийся через всю Россию к Москве. Его войско в черкесках и волчьих папахах в конной атаке возьмет любой город. И Москву возьмет, как эти… из истории — Минин и Пожарский…

Однажды утром он поднялся с решением начать день с кофе и идти на встречу с Улагаем, но Перваков пришел возбужденный с газетой в руках: в Москве стреляли в Ленина — наверное, умрет.

— Выходит, хана большевистскому атаману! — воскликнул Шкуро. — Давай, Наум, открывай запасы. Что там у тебя? Чихирь? Спирт?..

Пили до следующего утра. Днем атаман растолкал Кузьменко — приехал штабной офицер из Екатеринодара и просит полковника явиться в штаб Улагая. Для Шкуро не составило труда подняться, окунуть голову в холодную воду, побриться, причесаться и… вот перед подчиненными боевой полковник. Никаких следов, отеков, головных болей. Только щеки бледнее обычного, и глаза сверкают по-волчьи.

В штабе вместе с Улагаем его ждал капитан Чухлов — тот, что умел петь под Вертинского, — привез приказ о назначении полковника Шкуро командиром казачьей бригады, которую надо сформировать из казаков Баталпашинского и Кисловодском отделов. Денежное содержание командира бригады —1000 рублей в месяц. Чухлов привез деньги за два месяца вперед, поблагодарил, посмеиваясь мысленно: эти бумажки он мог сейчас же на улице нищему отдать.

— Это высшая офицерская ставка. — Извинение звучало в голосе армейского Вертинского.

— Спасибо, капитан, вы меня выручили — болел тяжело, лекарства, врачи. Знаете, как это все. — А вы хорошо поете. Казачьи песни есть в вашем репертуаре?

— Спасибо за комплименты, господин полковник. Казачьи песни я петь пробую. Вот Кубанский гимн. Знаете, это… «Ты, Кубань, ты наша Родина…»

Поговорить о песнях не дали Улагай и Слащов — у них оказались неожиданные сложности с формированием: казаки самовольно переходили в те две сотни, которые остались под командованием Шкуро.

— Я же в этом не виноват, господа, — с усиленным удивлением оправдывался полковник. — Недоразумение какое-то. Я лежал почти без сознания все эти дни. Теперь поднялся — разберусь.

А сам ликовал в душе; знайте, добровольцы-корниловцы, кого любят боевые казаки!

Пора было прекращать разговоры, но Чухлов затеял беседу о событиях в лагере красных, о которых писали все газеты — о красном терроре, о преследованиях эсеров.

— Какие там преследования, — сказал Улагай. — Расстреливают всех без суда и следствия.

— Возможно, и покушение организовали, чтобы оправдать террор, — подхватил идею Слащов.

— В нашу ли это пользу? — задал Чухлов риторический вопрос.

Шкуро это не интересовало. Он уже смотрел вперед — степи, станицы, предгорья, сейчас еще тихие и пустые, но вскоре взорвутся они стройным топотом казачьих сотен, кинутся в конные атаки его кубанцы и порубят красные банды, и побегут по степи лошади, оставшиеся без всадников.

Наконец, выяснилось, почему Чухлов тянул время: открылась дверь, и вошел полковник с артиллерийскими погонами.

— Я уж вас заждался, — обрадовался Чухлов.

— Задержался поезд — обстрел, — объяснил опоздавший.

Чухлов познакомил прибывшего со всеми присутствующими, но главным заинтересованным лицом оказался Шкуро — перед ним предстал его новый начальник штаба Антон Мейнгардович Шифнер-Маркевич[37].

— Меня в армии называют Антон Михайлович, и вас так прошу, — сказал генерал.

По годам — примерно ровесник Шкуро, темноволосый, бледное лицо, выражающее неизвестно что. Может быть, ничего. Заговорили о положении на фронте — спокойные оценки, будто о погоде говорят:

— Красные пытаются остановить отступление и занять оборону по линии Кубани. По-видимому, это им удастся.

— Как удастся? — разгорячился Улагай. — Мы не должны допустить.

— Соотношение сил, как обычно, в их пользу, а теперь еще моральный подъем в связи с прекращением отступления и подходом Таманской армии Ковтюха.

— А мы должны сидеть и ждать? — возмущался Улагай.

— Обстановка покажет, — уклончиво ответил Шифнер-Маркевнч.

— Нам с вами, Антон Михайлович, надо много чего обсудить. Встретимся вечером в моем штабе, — сказал Шкуро, поднимаясь.

Его остановил Чухлов:

— Прошу подождать, Андрей Григорьевич. Я обязан сделать конфиденциальное сообщение для всех присутствующих. В воскресенье восьмого сентября в Ставрополь прибывает наш главнокомандующий, Антон Иванович Деникин. Губернатор уже знает и готовит торжественную встречу. Вам необходимо привести в полный порядок войска и встретить генерала с блеском.

— У меня-то пока нет войска. Еще не все от Улагая ко мне перебежали, — усмехнулся Шкуро.

— Что вы такое говорите! — возмутился Улагай.

— Я без обиды, Сергей Георгиевич. Извините за ради Бога, пошутить захотелось, а то уж мы все такие серьезные. Всех казаков буду вам обратно отправлять.

На улице жарко — но уже не по-июльски — и всюду цветы. Расходились пешком и Шкуро с адъютантами, и Чухлов с друзьями-офицерами. На тротуарах людей в погонах больше, чем обычно: понаехали из штаба готовить встречу главнокомандующему. А горожане отвыкли за полтора месяца от пролетариев и матросов, не думают о том, что всего верстах в пятидесяти бушует почти двухсоттысячная армия Сорокина, разбитая, но не добитая, готовящаяся к новым боям.

Шкуро рассказывал своим о новом начальнике штаба. Ему он с первого взгляда не понравился тихостью и вялостью, и зовут его черт знает как, однако, вспоминая его оценку обстановки на фронте, не решился сразу настроить против него офицеров. Сказал осторожно:

— Со мной не советовались, я его не знаю, но, наверное, офицер боевой, опытный, академию кончил, на фронте штабом корпуса руководил, в здешней обстановке разбирается. На казака не похож — тихий очень. Лезгинку не спляшет.

Адъютанты посмеялись, но отметили, что не зря полковнику Шкуро дали в штаб генштабиста.

— Не зря, — согласился полковник. — Соберем казаков — большие дела будем делать.

Трое друзей офицеров уверенно направились в кафе на Никольской: Чухлов, Гензель и Рябов из контрразведки. Возник повод заказать шампанское: Гензель объявил, что женится. Рассказывал приятелям о Маргарите: