Между прочим, бесконечные коридоры Дворца труда, где размещался «Гудок», — точные прообразы тех, по которым в «Двенадцати стульях» госпожа Грицацуева гонялась за Остапом; упоминалась и комната сатирической «четвертой полосы»: «…шесть здоровых мужиков ничего не делают, только пишут».

У «газетчины» была еще одна секретная заслуга перед искусством: на фоне занудно-комического и очерково-бытового особенно хорошо получалось романтическое, художественное, словесно нарядное — «Три толстяка», а позднее «Зависть» Олеши, «Белая гвардия», а позднее «Мастер и Маргарита» Булгакова или, например, катаевская повесть «Отец», несколько лет хранившаяся в столе, или его изобразительность, которая спустя годы так непринужденно и нежно проявилась в повести «Белеет парус одинокий». Литература была отдушиной.

При этом сама «газетчина», ставшая невытравляемым опытом, наделяла писателей особым, в сущности, античным мастерством — искусного смешения «низкого» с «высоким», мелочного со сказочным. Читая Катаева, Булгакова, Олешу, порой сложно определить границу фельетона и лирики. Ранний Катаев «хихиканья» и бытового гротеска, поздний Катаев горечи и исповедального мовизма — это один и тот же писатель, да и сатирический язык Ильфа и Петрова, совершенно очевидно, нес в себе поэтический заряд…

«Нельзя сказать, что Гудковские сатирики были недостаточно нагружены редакционной работой, — писал сотрудник газеты Михаил Штих. — Но она шла у них так весело и легко, что, казалось, емкость времени вырастала вдвое. Времени хватало на всё. Успевали к сроку сдавать материал, успевали и посмеяться так называемым здоровым смехом. Рассказывались всякие забавные истории, сочинялись юмористические импровизации…»

А вот как о полезных свойствах издания и его «четвертой полосы» писал Арон Эрлих, не только работавший в «Гудке», но и приведший туда неприкаянного Булгакова: «Полоса держала в страхе всех работников транспорта… Фельетоны запоминались. Они больно кусали и крепко жгли… «Гудок» — пора молодости, годы накопления опыта, наблюдений, мыслей, сюжетов, эпитетов, сравнений, метафор… У нас уже выработалось некое корпоративное чувство: появлялись в журналах рассказы В. Катаева, — и нам казалось, будто его успех каким-то образом осеняет и нас всех».

Как и многие, днем Катаев стряпал фельетоны, а прозу писал по вечерам и ночам…

Олеша выступал в «Гудке» под псевдонимом Зубило со злободневными стихами и зарабатывал больше своих товарищей. По свидетельству Виктора Шкловского, также подвизавшегося в «Гудке» и часто там бывавшего, «Демьян Бедный, который в то время был не очень стар и очень знаменит, говорил мне, что его известность не может быть сравнима с известностью «Зубила»».

Литературовед Аркадий Белинков в знаменитой книге «Сдача и гибель советского интеллигента: Юрий Олеша» (Мадрид, 1976) толковал бодрость Олеши как фальшивую и полагал его публикации далекими от литературы. Однако Олеша наслаждался тем успехом. Он брал Катаева в поездки в свой отдельный вагон и выступал при нем в паровозных депо…

А вот в дневниковых записях Булгакова по поводу газеты сплошные стоны: ««Гудок» изводит, не дает писать… Я каждый день ухожу на службу в этот свой «Гудок» и убиваю в нем совершенно безнадежно свой день… ехать в проклятый «Гудок»… Сегодня в «Гудке» в первый раз с ужасом почувствовал, что я писать фельетонов больше не могу. Физически не могу. Это надругательство надо мной и над физиологией». Надо делать скидку на то, что Булгакову в дневниках вообще было свойственно впадать в уныние, и основные страдания ему приносила ранняя пора работы «обработчиком» — после того как его повысили до фельетониста, он повеселел, сочинял ежедневный текст, по собственному признанию, минут за двадцать, а дальше норовил улизнуть. Да и в фельетонах Булгаков преуспел, их едкость и популярность были уж точно не меньшими, чем у коллег.

Кстати, сатирический рассказ Булгакова «Главполитбогослужение» впоследствии ошибочно приписали Катаеву и даже включили в его сборник 1963 года «Горох в стенку». Об ошибке позже заявил сам Катаев, с которым состав сборника согласовывался. В рассказе высмеивалось духовенство, и, возможно, Катаеву из-за этого расхотелось считаться автором. Тут уместно упомянуть и скандал, разразившийся после того, как Булгаков подписал несколько фельетонов «Г. П. Ухов», как бы дразня всесильное ведомство.

Иван Овчинников, заведовавший «четвертой полосой», вспоминал, как в редакции Катаев подбил Булгакова на знаменитый рассказ «Ханский огонь». В ответ на жалобы приятеля, что все вокруг «пишут плохо, скучно, никакой выдумки», Булгаков, «задетый за живое», заявил: «Клянусь и обещаюсь: напишу рассказ и завязку так и не развяжете, пока не прочитаете последней строчки». В подмосковный музей-усадьбу «Ханская ставка» приехали экскурсанты из Москвы посмотреть на оставшееся от «нормального времени», среди них — «иностранец в золотых очках колесами». Ночью, пробравшись во дворец, он открылся Ионе — это был князь Тугай-Бег. Камердинер, рыдая, сказал, что кабинет князя опечатал очкастый «Эртус Александр Абрамович из комитета» и хорошо бы повесить его на липе. Князь, сорвав печать, стал разбирать бумаги, что-то взял с собой, что-то предал огню. Пожар распространялся, а он бормотал: «Не вернется ничего. Все кончено. Лгать ни к чему». И исчез «незабытыми тайными тропами».

А все-таки знаково, что рассказ Булгакова, напоенный белогвардейской жаждой возвращения и отмщения, вдохновлен Катаевым.

В 1923 году в Москву из Одессы с небольшой разницей во времени приехали Илья Ильф и Евгений Петров.

В феврале Ильф поселился у Катаева. «По приезде в пышную столицу, — писал он, — опочил я на полу у приятеля-благодетеля». Затем ему дали комнату при типографии «Гудка», где он жил вместе с Олешей. Об этом вспоминал Гехт: «Сперва он жил в Мыльниковом переулке, на Чистых прудах, у Валентина Катаева. Спал на полу, подстилая газету… Летом двадцать четвертого года редакция «Гудка» разрешила Ильфу и Олеше поселиться в углу печатного отделения типографии, за ротационной машиной. Теперь Олеша спал на полу, подстилая уже не газету, а бумажный срыв. Ильф же купил за двадцатку на Сухаревке матрац».

По воспоминаниям Эрлиха, Ильф поступил в «Гудок» на должность библиотекаря и лишь позднее, когда «редакция газеты задумала в ту далекую пору выпускать еженедельный литературно-художественный журнал», он принес фельетон, сочиненный специально для этого нового журнала.

«Несколько авторов написали по фельетону, но пришлось забраковать их все без исключения. В. Катаев объявил тогда:

— У меня есть автор! Ручаюсь!

Спустя два дня он принес рукопись.

— Отличная вещь! Я говорил!..

Фамилия автора — короткая и странная — ничего нам не говорила.

— Кто это Ильф?

— Библиотекарь. Наш. Из Одессы, — не без гордости пояснил Валентин Катаев.

Мы настояли, чтобы редактор подобрал другого работника для библиотеки и перевел Ильфа в газету, в «обработчики» четвертой полосы».

Читатель еще не раз удостоверится в этом отдельном даре Катаева — бескорыстно помогать и продвигать в литературе.