— Хлеб недавно привез военный грузовик, — сказала Ипек, улыбаясь тем нежным взглядом, от которого у Ка так щемило сердце. — Так как Захиде-ханым не смогла прийти из-за запрета выходить на улицу, я занимаюсь кухней… Я очень испугалась, когда увидела солдат.

Потому что солдаты могли прийти, чтобы забрать Ханде или Кадифе. Или даже ее отца…

— Они увели из больницы дежурных медсестер, чтобы заставить их отмывать кровь в Национальном театре, — прошептала Ипек. Она села за стол. — Они захватили университетские общежития, школу имамов-хатибов, партии…

Есть погибшие. Задержали сотни людей, но некоторых утром отпустили. То, что она начала разговаривать шепотом, как это было в периоды политического давления, напомнило Ка университетские столовые двадцатилетней давности, такие же истории об издевательствах и пытках, которые всегда рассказывали шепотом, и разговоры обо всем этом, полные и гнева, и грусти, и странной гордости. В те времена он, подавленный чувством вины, хотел забыть о том, что живет в Турции, вернуться домой и читать книги. А сейчас он уже заготовил фразу: "Ужасно, очень ужасно!", чтобы помочь Ипек закончить разговор, она уже вертелась у него на языке, но каждый раз, когда он собирался ее произнести, передумывал, чувствуя, что она прозвучит искусственно, и, переживая свою вину, ел хлеб с брынзой.

Пока Ипек шепотом рассказывала о том, что машины, отправленные в курдские деревни для того, чтобы родители опознали своих сыновей из школы имамов-хатибов, застряли по дороге, что всем дали один день для того, чтобы сдать государству оружие, что запретили курсы Корана и деятельность политических партий, Ка смотрел на ее руки, в ее глаза, на прекрасную кожу ее длинной шеи, на то, как ее светло-каштановые волосы падают ей на шею. Мог бы он ее полюбить? Он пытался представить себе, как они однажды будут идти по Кайзерштрассе во Франкфурте и как вернутся домой, сходив вечером в кино. Но его быстро охватывал пессимизм. Сейчас у него никак не выходило из головы, что женщина нарезала хлеб, лежавший в корзине, толстыми ломтями, как это делали в домах бедняков, и, что еще хуже, из этих толстых кусков сложила пирамиду, как это делалось в дешевых закусочных, где можно сытно поесть.

— Пожалуйста, расскажи мне сейчас о другом, — попросил Ка осторожно.

Ипек рассказывала о человеке, которого поймали по доносу, когда он проходил по заднему двору, за два здания от отеля, и понимающе замолчала.

Ка увидел в ее глазах страх.

— Я вчера был очень счастлив, ты же знаешь, я спустя много лет впервые стал писать стихи, — объяснил Ка. — Но сейчас я не могу слушать эти рассказы.

— Твое вчерашнее стихотворение было очень красивым, — сказала Ипек.

— Ты мне поможешь сегодня, пока меня еще не охватило ощущение того, что я несчастлив?

— Что мне нужно делать?

— Я сейчас поднимусь в свою комнату, — сказал Ка. — Приходи через какое-то время и положи мне на голову руки. Немного, не слишком долго.

Пока он говорил, он понял по испуганным глазам Ипек, что она не сможет этого сделать, и встал. Она была провинциалкой, она была из здешних мест; она была чужой для Ка, и он просил у нее о том, что посторонний человек не может понять. Он с самого начала не должен был делать этого глупого предложения, чтобы не видеть на ее лице непонимания. Поднимаясь по лестнице, он винил себя в том, что убедил себя, что влюблен в эту женщину. Он вошел в свою комнату, бросился на кровать и прежде всего подумал, какую глупость сделал, что приехал сюда из Стамбула, а затем о том, что сделал ошибку, приехав из Франкфурта в Турцию. Если бы его мать, которая двадцать лет назад пыталась держать его подальше от литературы и стихов, чтобы сын жил нормальной жизнью, узнала, что в сорок два года он связал свое счастье с женщиной из Карса, которая занимается кухней и режет хлеб толстыми ломтями, что бы она сказала? Что бы сказал отец, если бы услышал, что его сын, встав в Карсе на колени перед шейхом из деревни, говорит со слезами на глазах о вере в Аллаха? Огромные печальные частички снега, который опять начался на улице, медленно проплывали перед окном.

В дверь постучали, он с надеждой вскочил и открыл. Это была Ипек с изменившимся лицом: она сказала, что приехала военная машина и два человека, вышедшие из нее, один из которых был военным, спрашивают Ка. Она ответила им, что он здесь и сообщит ему.

— Понятно, — сказал Ка.

— Если хочешь, я сделаю тебе этот массаж, — сказала Ипек. ч

Ка притянул ее в комнату, закрыл дверь, поцеловал один раз, а затем усадил у изголовья кровати. Сам лег на кровать и положил голову ей на руки. Так они оставались молча какое-то время, смотрели из окна на улицу, на ворон, прогуливавшихся по снегу на крыше здания муниципалитета, построенного сто десять лет назад.

— Ладно, достаточно, спасибо, — сказал Ка. Он осторожно снял с крючка свое пальто пепельного цвета и вышел. Спускаясь по лестнице, он вдохнул запах пальто, оно напоминало ему Франкфурт, и на мгновение ощутил тоску по своей жизни в Германии со всеми ее оттенками. В той жизни был светловолосый продавец, звали его Ханс Хансен, он помогал ему, когда он покупал в Кауфхофе пальто, и которого видел еще раз, когда через два дня ему укорачивали пальто. Ка осознал, что тот припомнился ему ночью, в перерывах между сном, возможно из-за его слишком немецкого имени и светлой кожи и волос.

Чтобы забрать Ка, они послали один из старых грузовиков для перевозки людей, которые уже и тогда мало использовались в Турции. Моложавый белокожий человек в штатском, с носом, похожим на клюв, встретивший Ка, посадил его в кабину грузовика, посередине. А сам сел сбоку, у двери, словно для того, чтобы Ка не открыл дверь и не убежал. Однако он вел себя довольно вежливо, называл его «господин», поэтому Ка сделал вывод, что человек этот не полицейский в штатском, а офицер из Национального разведывательного управления и, может быть, с ним не будут плохо обращаться.

Они медленно проехали по совершенно пустым белоснежным улицам города. Место водителя в военном грузовике, оборудованное несколькими неработающими автомобильными приборами со сломанными стрелками, располагалось довольно высоко, и Ка через открытые занавески в окнах некоторых домов видел комнаты. Везде были включены телевизоры, но весь Карс задернул занавески и затаился. Они ехали по тем же, но совершенно изменившимся улицам города, и Ка показалось, что и водитель, и человек с птичьим носом были околдованы красотой улиц, казавшихся сном, красотой старых русских домов петербургской архитектуры, диких маслин, покрытых снегом, которые они видели из-за дворников, с трудом успевавших счищать снег.

Они остановились перед Управлением безопасности и быстро вошли внутрь, потому что довольно сильно замерзли в грузовике. По сравнению со вчерашним днем внутри было так много народу и так много движения, что Ка на какой-то момент испугался, хотя и знал, что так будет. Здесь царила та странная суматоха и сумятица, которая всегда бывает в тех местах, где собралось вместе много турок. Ка вспомнил коридоры суда, проходы на футбольный стадион, автовокзалы. Однако здесь присутствовала и атмосфера смерти и ужаса, которая царила в пахнущих йодом больницах. Мысль о том, что где-то рядом кого-то пытают, наполнила его сердце чувством вины и страхом.