состояние, повертелся на месте, ища взглядом шляпу. Увидел ее торчащей из-за двери. Протянул к ней руку, и шляпа послушно вернулась в ладонь, перелетев почти всю комнату. Сигиец отряхнул ее, постучал по тулье, а затем надел на голову.

Он подошел к кровати, переворошил подушки, сорвал одеяло, из-под которого на пол медленно опустился мятый лист розыскного пермита. Сигиец наклонился, поднял бумагу и сложил вдвое, затем небрежно бросил на матрас и сел на край кровати.

У входа на полу валялся пистолет. Сигиец протянул к нему руку.

Из сумки на поясе он достал бумажный патрон. Поставил курок вернувшегося пистолета на предохранительный взвод, открыл крышку пороховой полки. В коридоре гремели шаги в тяжелых сапогах. Сигиец не стал отвлекаться. Скусив бумагу патрона, он насыпал порох на полку.

* * *

Губерт Штренг был очень недоволен и зол. Последнее, что он любил в своей жизни, — выходить из отделения участкового надзора. Особенно в дождь. Однако, когда в отделение прибежала девка Анжелики и, заикаясь и захлебываясь слезами, пропищала, что там кто-то кого-то убивает, Губерту Штренгу пришлось подняться из удобного кресла. Больше, чем выходить на улицу в дождь, он не любил, когда кто-то на его участке нарушал закон и порядок. Особенно в тех местах, где Губерта дополнительно благодарили за спокойствие и чувство защищенности.

Когда надзиратель вошел в «Морскую лилию», его встретила лишь стайка полуголых девиц, хлопочущая вокруг избитого вышибалы и бледной, полуобморочной Анжелики, возлежащей на софе. Штренг, упершись в бока, выпятив широкую грудь с золочеными имперскими львами значка надзирателя, грозно пошевелил усами, отмахнулся от налетевших на него девиц, с неразборчивым писком потянувших за рукав черного мундира, и призвал к порядку. Он умел это делать одним лишь словом. Буквально одним. В наступившей тишине страдающая Анжелика молча указала пухлой ручкой на лестницу. Штренг кивнул трем полицейским, взятым с собой, и поднялся по ступеням наверх. Ступени жалобно заскрипели под тяжестью имперского правосудия, возмущенного беззаконием.

Во главе полицейских Штренг демонстративно грохотал по коридору «Морской лилии» армейскими сапогами, грозно сверкал начищенной саблей. Из-за приоткрывшихся в комнаты дверей выглядывали оторванные от работы девки и прячущиеся за ними клиенты. Губерт не порицал безнравственность, хотя кое-кого из них не раз видел в окружении жен и выводка наследников. Грехом и развратом заведовал отец Фелиций. Обычно по субботам. Дальше по коридору.

Комнату, где произошли разбой и преступление, надзиратель определил сразу по вороху разбросанной одежды. Дверь была открыта. Не дойдя до нее нескольких шагов, Штренг жестом велел полицейским остановиться. Те скинули из-за плеча ружья, взвели курки. Двое из них по приказу надзирателя выступили вперед, взяли дверной проем на прицел. Сам Штренг прижался к стене и осторожно подступил к дверям. Кашлянул в кулак.

— Эй, недомерок! — гаркнул он. Штренг был отставным капитаном линейного пехотного полка, выслужившимся из солдат, и выбирать слова он любил не больше, чем выходить на улицу в дождь. — С тобой говорит участковый надзиратель Губерт Штренг! Приказываю, — он сделал значительную паузу, — немедля бросить оружие, выйти с поднятыми руками и сдаться! На милость императорского закона!

Штренг умолк, ожидая ответа. Ответа не последовало. Надзиратель недовольно пошевелил усами, однако продолжил переговоры, сменив тон:

— Не дури, сынок, нас здесь четверо, ты — один. Деваться тебе некуда. Начнешь дурить — враз наделаем дыр в твоей шкуре. Лучше сдавайся. Наш суд — самый честный и справедливый, Единый свидетель.

Ответа не последовало вновь, несмотря на призванного в свидетели Единого. Штренг нахмурился, шевеля усами и раздумывая, не кричит ли он в пустоту. «Морская лилия» была двухэтажным, но высотным зданием, прыгать из окна на брусчатку — однозначно переломать себе ноги. Да и куда прыгать — окна выходят на саму улицу, а не задние дворы. Преступник, конечно, подонок, но вряд ли самоубийца.

— Сдавайся! — крикнул Штренг, теряя терпение. — Или возьмем тебя силой! Считаю до пяти. Раз. Два…

— Заходите, — послышался голос из комнаты.

Губерт от удивления даже растерялся.

— Эээ? — протянул он, крепко сжимая эфес сабли. — Ты там сдурел, что ли? Ну-ка выходи! Живо!

— Вы нужны здесь, — сказал преступник. — Вам ничто не угрожает.

— Ну ты сукин… — заворчал Штренг, отступая назад. — Ганс! — властно кивнул полицейскому, указывая ему на свое место.

Полицейский подбежал, бряцая саблей и прижимая к груди мушкет наперевес, встал у двери, присел, опираясь на ружье, сдвинул кивер на затылок, быстро выглянул в дверной проем.

— Ну?

— Сидит, эдлерхэрр, — отозвался Ганс.

— Сидит⁈

— Угу, — энергично покивал полицейский.

Штренг тяжело задышал, шевеля усами, и решительно вынул саблю из ножен.

Надзиратель кивнул полицейским. Один из них встал напротив дверного проема, целясь в комнату. Второй, осторожно переступая, не опуская ружья и не убирая пальца со спускового крючка, вошел внутрь. Следом за ним — Ганс. Потом сам Губерт парадным шагом с саблей на плечо.

В тесной комнатенке красных тонов пахло пудрой, духами, порохом и кровью. Из мебели были разве что свернутая с места кровать, трельяж с зеркалом, опрокинутый на пол стул и полулежащий под окном покойник в кальсонах и в луже натекшей с него крови. На кровати неподвижно сидел его убийца, которого тоже можно было бы счесть за мебель: не шелохнулся при виде надзирателя и не соизволил повернуть головы в треугольной шляпе. Направленные в него ружья тоже как будто не взволновали.

— Так-с, — произнес Губерт, переводя взгляд то на труп, то на убийцу. Остановился на последнем. — Встать! — отрывисто приказал он.

Убийца послушно встал. Надзиратель сконфуженно кашлянул: назвать «недомерком» лося, в котором больше шести футов роста, он погорячился.

— Руки!

Убийца послушно поднял руки. В левой он держал клочок пожелтевшей бумаги.

— Лицом ко мне!

Убийца повернулся. В «сынки» он тоже не годился. Губерту Штренгу было сорок три, убийце, судя по всему, немногим меньше.

— Ганс! Разоружить голубка.

— Не советую, — сказал убийца. — Если не хотите неприятностей.

— Ну ты мне поговори еще! — фыркнул надзиратель. — Ганс! — крикнул он замешкавшемуся полицейскому.

— Прочти, — убийца взглядом указал на лист бумаги в своей руке.

— Ты мне тут писульками в морду не тычь, — усмехнулся Штренг. — В участке разберемся.

Подошедший Ганс вырвал бумагу из руки задерживаемого.

— Будет некогда, — сказал преступник.

— Это еще почему? — недовольно пошевелил усами Штренг.

— Будешь писать объяснительный рапорт полицмейстеру, на каком основании задержал гражданского исполнителя Комитета следствия Ложи.

При слове «Ложа» полицейские вздрогнули. Ганс принялся спешно разворачивать изъятый лист бумаги. Губерт Штренг брезгливо сморщился, словно кто-то в комнате протяжно, мерзко и очень громко перднул.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил надзиратель, когда Ганс поднял от листа растерянные глаза.

— Так это, эдлерхэрр… — промямлил полицейский. — Оно самое…

— Что «оно»? Ну-ка дай сюда, — потребовал Штренг, протягивая руку.

Ганс подошел к начальнику, нехорошо, с пренебрежением и неприязнью косясь на убийцу. Надзиратель выхватил лист бумаги из руки подчиненного, встряхнул, расправляя потрепанные края. И задрожал мелкой дрожью злобы, едва мельком пробежался глазами по содержанию.

Розыскной пермит с наглой рожей беглого колдуна на пол-листа. Настоящий, хоть и старый, с поистрепавшейся голубой печатью и всеми подписями главных колдунов. Ненастоящих, впрочем, и не бывает. Еще не нашлось мастака, в равной степени умелого и безмозглого, чтобы подделать чародейские документы.

А это значило, что перед Губертом Штренгом стоял с поднятыми руками временный гражданский исполнитель Комитета следствия Ложи, которого никто и пальцем тронуть не смеет, пока он размахивает такой бумажкой. Хоть к генерал-губернатору явится и пристрелит его — если Ложа посчитала, что генерал-губернатор угрожает Равновесию, значит, его можно стрелять. Если пермит выписала.

Можно, конечно, связать крысолова, кинуть в клетку и даже вздернуть, но это если совсем уж живется скучно или мозгов нет.

Губерт Штренг дураком отнюдь не был. И, как ни крути, все-таки являлся представителем закона и даже пытался делать так, чтобы все жили и не мешали жить другим. Но Штренг представлял закон имперский, а у колдунов свои собственные, и они очень не любили, когда кто-то лез на их территорию. Не любили сильнее, чем надзиратель Штренг не любил выходить на улицу в дождь и когда кто-то устраивал дебош на его участке.

— За неимением