10 (20) июля 1654 г. в реляции Иоганна Родеса появился тревожный постскриптум: «Около 14 дней тому назад двор боярина Василия Петровича Шереметева… был окружен сильной стражей, потому что в нем в короткое время умерло друг за другом свыше 30 человек. Сначала на это не было обращено внимания… но через некоторое время то же самое обнаружилось в других местах… в разных домах и дворах, и вчера 2 боярских двора были заперты и к ним поставлена сильная стража, и снаружи… дворы вымазаны дегтем и ворванью. Так что теперь достаточно очевидно, что это — чума, которая начинает свирепствовать в этих местах». Болезнь распространилась по Москве стремительно. Смертность росла день ото дня. Угроза нависла даже над царской семьей. Потому Никон, как бы ни хотел того, а 24 июля (3 августа) покинул столицу, увозя царицу, царевича и царевен «в Троицкой Сергиев монастырь от морового поветрия».

А что означала эвакуация из Москвы Романовых? Сигнал к массовому бегству. За стены Земляного вала бросились все, кто мог. Кто не мог, забаррикадировались за высокими заборами и молились о спасении. Беднота во всем винила патриарха, который еще в безмятежную пору первых дней июля задумал изъять и публично сжечь религиозную живопись, исполненную в европейской (французской или польской) манере. Стрельцы успели только перепугать москвичей внезапными обысками домов, а слуги на патриаршем дворе выскребсти несколько «лиц» на конфискованных иконах. Красочному аутодафе помешал страшный мор. Горожане сперва перешептывались о каре Господней за святотатство, а 25 августа (4 сентября) взбунтовались и потребовали ответа у светской власти — бояр М.П. Пронского и И.В. Хилкова, а кроме того, помянули недобрым словом Арсения Грека. Похоже, в толпе преобладали прихожане, внимавшие проповедям нероновцев. К счастью, не бояре воевали с ликами святых и реабилитировали «чернеца». А тот, кто столь неуклюже порадел о чистоте православия, как и не причастный к иконоборчеству «киевлянин», отсутствовали. Пошумев, недовольный люд разошелся.

На первый месяц осени и нового 7163 года выпал пик морового поветрия. Чума унесла десятки тысяч жизней, не щадя ни подлых, ни благородных. Столица потеряла до двух третей населения. Жизнь в городе совсем замерла. Не запирались на ночь даже ворота… 11 (21) сентября умер Михаил Петрович Пронский, на другой день — Иван Васильевич Хилков. 13 (23) сентября скончался архиепископ Суздальский Софроний, не прослужив архиереем и года. Тогда же «постригся и преставися» черниговский протопоп Михаил Стефанович Рогов. Кремлевские соборы, приказы, стрелецкие полки, боярские усадьбы опустели. Опустела и Московская типография, печатные станы которой не стучали с 3 (13) августа 1654 г. Коллектив ее вымер или разбежался. Арсения Грека Никон вывез с собой, и старец сопровождал августейший кортеж, с июля по сентябрь 1654 г. скрывавшийся в Троице-Сергиевой обители, а с сентября — в Калязинском монастыре. В результате в октябре — ноябре, когда страна радовалась смоленскому триумфу, а оппозиция растерянно помалкивала, рассылать из Москвы в епархии было нечего. Благоприятный момент для приобщения населения к новым обрядам патриарх не использовал. Не по своей вине. Увы, церковная реформа из-за чумы откладывалась на 1655 г. Отсрочка, конечно же, играла на руку нероновцам. Они обретали шанс найти эффективное «противоядие» курсу Никона. Да и повсеместное воодушевление от возвращения Смоленска весной будет уже не таким поголовным и всепрощающим, как осенью.

* * *

«Моровое поветрее на Москве октября с 10 числа милостию Божиею учало тишеть и болные люди от язв учали обмогаться», — уведомили Никона в середине месяца выжившие московские командиры И.А. Хилков и Алмаз Иванов. Хорошая новость сулила скорое окончание карантина. А пока царская семья перебралась из Калязина в Вязьму, куда 21 (31) октября из Смоленска приехал Алексей Михайлович. Никон прожил подле Романовых недолго. К декабрю он покинул двор, чтобы осмотреть Смоленск, посетить Новгород и ближайшие монастыри. О чем патриарх размышлял в пути или в тишине провинциальных обителей?

В Москву он вернулся 3 (13) февраля 1655 г., настроенный весьма решительно. В который раз бескомпромиссность Неронова обернулась против него же. Никон, понимая, что «боголюбцы» затихли на время и скоро возобновят крестовый поход в защиту древних обрядов, счел бессмысленной прошлогоднюю уступку по крестному знамению. Простой на печатном дворе тоже играл на руку немедленному внесению в тексты «Служебника» и «Скрижали» самой болезненной поправки — о троеперстии. 2 (12) февраля 1655 г. в разоренную чумой русскую столицу приехал один из вселенских греческих патриархов — Макарий Антиохийский. Беседы с ним укрепили Никона в намерении покончить с обрядовой проблемой раз и навсегда.

В первое воскресенье Великого поста, 4 (14) марта 1655 г., в Успенском соборе по окончании обедни, прочитав проповедь — «положенную на этот день беседу об иконах» — и прокричав анафему любителям европейской живописной манеры, святейший великий государь московский вдруг «стал говорить о крестном знамении». Вторую проповедь, о недозволительности двуперстного варианта, увенчало приглашение к стоявшему рядом патриарху Макарию также высказаться по сему поводу. И грек, разумеется, поддержал собственным авторитетом красноречие русского коллеги: «В Антиохии, а не в ином месте, верующие во Христа были наименованы христианами. Оттуда распростаранились обряды. Ни в Александрии, ни в Константинополе, ни в Иерусалиме, ни на Синае, ни на Афоне, ни даже в Валахии и Молдавии, ни в земле казаков никто так не крестится, но всеми тремя перстами вместе».

Мнение двух патриархов слушало все московское духовенство («игумены монастырей, священники и диаконы») и «все жители с женами, дочерьми и детьми в лучшей одежде». Ну, про «всех жителей» очевидец события — Павел Алеппский, конечно, преувеличил. Однако столпотворение в соборе и за стенами храма наблюдалось порядочное. Уцелевшим москвичам вкупе с приезжими Никон напомнил очень важную вещь — «в земле казаков», которую царь-батюшка принял «под свою высокую руку», осеняют себя тремя перстами, а не двумя. И по свидетельству греческих архипастырей, это — правильно. Между тем страна готовилась ко второй военной кампании, и не без оснований уповала на новые победы русской армии. Покорять или освобождать Алексей Михайлович, «прогостивший» в Кремле всего месяц, с 10 (20) февраля по 11 (21) марта 1655 г., собирался Белую Русь. Там тоже православный мир крестился по черкасскому образцу.

В принципе вопрос, заданный Нероновым полтора года назад, патриарх теперь переадресовал тем, от кого и зависел ответ. Только присовокупил к нему собственное мнение. Вторым свою позицию о троеперстном знамении сформулировало высшее духовенство через три недели. Протокол этого собора либо не сохранился, либо еще не обнаружен в архивных россыпях, а изложение в общем виде находим в предисловии к «Служебнику» 1655 г.: «Сию святую книгу “Служебник”, во всем справя и согласну сотворя древним греческим и славенским, повелеша в царствующем… граде Москве напечатати в лето 7163». Кроме того, на заседании присутствовал Павел Алеппский. К сожалению, точную дату мемуарист не зафиксировал, упомянул лишь, что собрались на пятой неделе Великого поста, но не в воскресенье, а значит, в один из дней с 25 по 31 марта (с 4 но 10 апреля) 1655 г. Зато он законспектировал повестку дня: украшать или нет антиминсы «изображениями и… надписями»? Во время приношения святых даров вынимать из просфоры (священного хлеба) девять частей, а не четыре? Заменить несколько слов в молитве «Верую во единого Бога»? Прикладываться ли чаще к иконам? Причащаясь, вкушать помимо вина и кусочки хлеба (антидор)? Креститься тремя перстами, а не двумя? «Ляхов», принимая в православие, не перекрещивать? «За» проголосовало большинство, хотя нашлись и воздержавшиеся. Павел Алеппский презрительно отозвался о фрондерах как о людях «грубого нрава и тупого ума».