Звуки моих шагов не потревожили его — так крепко он спал. Муха уселась к нему на щеку и поползла к глазу — он даже не шелохнулся. Дыхание его было глубоким и ровным. Проще всего было бы потихоньку уйти и не будить его.

Но я даже и не пыталась. Стояла, не в силах сдвинуться с места, а сердце так бешено колотилось у меня в груди, что я даже испугалась — вдруг задохнусь. Такой сон, такую полнейшую сосредоточенность на отдыхе я уже видела раньше, причем совсем недавно. Мне показалось, что эти ресницы я тоже видела раньше, я вспомнила, как они лежат на загорелых щеках во сне. И как растут эти темные волосы.

Густые ресницы приподнялись, и мальчик посмотрел прямо на меня. Глаза у него были голубые. В них мелькнула мимолетная тревога, вполне естественная для любого человека, который, неожиданно проснувшись, обнаруживает рядом с собой незнакомца. Затем, когда он осознал, что я не опасна, взгляд его изменился: теперь он выражал облегчение и в то же время настороженность.

Я прочистила горло и сипло произнесла:

— Cháirete.

Это принятое в сельской местности приветствие в буквальном переводе означает «радуйся».

Несколько секунд он пристально смотрел на меня и моргал, потом ответил обычным приветствием:

— Kalí méra.

«Добрый день».

Голос его прозвучал невнятно и как-то осовело. Затем он потер руками глаза и сел. Двигался он, как мне показалось, несколько скованно.

Я облизнула губы в нерешительности.

— Ты из Агиос-Георгиос?

Говорила я по-прежнему по-гречески.

Он настороженно смотрел на меня, словно пугливое животное.

— Óchi.

Отрицание это прозвучало еле слышно. Он быстро поднялся на одно колено и повернулся, чтобы пошарить под кустом, куда он положил свой пастуший посох.

Изделие это было самым что ни на есть настоящим — шишковатая палка, вырубленная из фигового дерева и отполированная за долгие годы употребления. Охваченная внезапным сомнением, я решительно сказала:

— Прошу тебя… не уходи. Я хочу с тобой поговорить. Пожалуйста.

Я заметила, как тело его напряглось, всего на секунду; потом он вытащил посох из-под куста и поднялся на ноги, устремив на меня совершенно бессмысленный и сбивающий с толку взгляд — такой порой можно заметить у крестьян, когда начинаешь торговаться по поводу товара, за который они запрашивают по меньшей мере вдвое больше его настоящей цены.

— Thén katalavéno, — сказал он. «Не понимаю». — Adío.

«Прощайте». И спрыгнул с насыпи к ручью. Запястье руки, которой он держал палку, было обвязано неровной полоской ткани с красно-зеленым узором.

— Колин… — срывающимся голосом произнесла я.

Он остановился, как будто я его ударила. Затем медленно, словно готовясь встретить новый удар, повернулся ко мне. Лицо его испугало меня. На нем застыло все то же глуповатое выражение, и теперь я поняла, что оно было неподдельным; это был бессмысленный взгляд человека, потерявшего чувствительность к боли и страданиям и давным-давно переставшего даже интересоваться причиной, по которой они выпали на его долю.

Не тратя времени на долгие предисловия, я сразу же перешла на английский и заговорила о самом главном:

— Знаешь, ведь Марк жив. Рана оказалась неопасной, и в последний раз, когда я его видела, он чувствовал себя хорошо. Это было вчера. А сейчас я как раз разыскиваю его. Я… я его друг и, кажется, знаю, где он. Пойдешь со мной?

Ему даже не нужно было ничего говорить — лицо его сказало мне все, что я хотела знать. Я как подкошенная опустилась на валун, отвернулась в сторону и стала шарить в поисках носового платка, чтобы высморкаться.

«О диво! — молвит, — Этот мир ужасен;

Ты умер в нем, а день, как прежде, ясен».

Уильям Шекспир. Венера и Адонис.

Перевод А. Курошевой

— Ну как, теперь тебе лучше? — спросила я.

Это было уже немного погодя. Прежде я заставила его присесть прямо там, у ручья, выпить немного вина и доесть все, что у меня оставалось. Пока он ел и пил, я его не расспрашивала, а сама рассказала ему обо всем, что услышала от Марка и узнала сама.

Говорил он совсем мало, зато на еду набросился, точно голодный волчонок. Как я поняла, они его кормили, только он был не в состоянии много есть. Это все, что он на данный момент успел мне сообщить, но перемена, происшедшая в нем с тех пор, как он узнал, что Марк жив, была поистине удивительной. Даже взгляд его стал другим: исчезло выражение угнетенности и забитости, а к тому моменту, когда бутылка сухого «Миноса» оказалась ополовиненной, в глазах его появился даже блеск, а на щеках — румянец.

— А теперь, — сказала я, когда он напоследок обтер горлышко бутылки, закрыл ее пробкой и поставил среди вороха смятых бумаг (это было все, что осталось от моего завтрака), — рассказывай ты. Дай-ка я уберу подальше этот мусор, а по пути ты мне все расскажешь. Тебя держали в мельнице?

— Да вроде бы там — связали, как цыпленка, и бросили на кучу мусора, — раздраженно ответил Колин. — Понимаешь, я просто не мог сообразить, где нахожусь, когда они притащили меня туда: темно ведь было. Что это такое, я узнал только сегодня, когда уходил; правда, мне казалось, что я лежу в какой-то круглой башне. Они все время держали ставни закрытыми — наверное, чтоб я их не рассмотрел. Что ты делаешь?

— Оставляю крошки для мышей.

— Крошки для мышей?!

Я рассмеялась.

— Ты бы удивился, если бы узнал, как много мышки для нас сегодня сделали. Но об этом потом. Как ты оттуда выбрался? Нет, погоди, давай-ка трогаться в путь. А по дороге все мне расскажешь и начни с самого начала — когда Марка ранили, а вся эта банда набросилась на тебя.

— Ладно.

Он с готовностью вскочил на ноги. Внешне он был очень похож на брата; конечно, более хрупкий, более нежный и в то же время угловатый, но в будущем обещал стать столь же сильным. Глаза, волосы, изгиб бровей — все как у Марка; впрочем, сходство было не только внешним, и в этом мне еще предстояло убедиться.

— Куда мы идем? — отрывисто спросил он.

— В данный момент возвращаемся вдоль оврага. Здесь неподалеку есть одно место — кипарисовая рощица, которая хорошо видна сверху. Туда я и направляюсь. Если Марк с Ламбисом где-то поблизости, они наблюдают за окрестностями и наверняка подадут какой-то сигнал, а затем мы сможем подняться прямо к ним, через овраг. А если нет, что ж, пойдем искать яхту.

— Если она все еще на месте.

Мысль эта тоже меня беспокоила, но я не собиралась в этом признаваться.

— На месте. Они же знали, что если ты освободишься, то двинешься прямиком туда — а куда еще ты мог бы пойти? Даже если они снова ее перепрятали, держу пари, они все время следят, не появишься ли ты.