Потом Белава укоряла себя, ругала, проклинала свою ненасытную плоть и понимала, что напрасно: она чувствовала себя женщиной, хотела ею быть и желала, чтобы мужчины воспринимали ее именно так. Поэтому в следующий поход за крепость, через неделю, все повторилось, да так и повелось.

Более всего Белава переживала из-за Веселина. Думы о нем были мучительными. Несомненно, она понимала, что цепляться за прошлое глупо, но никак не могла отделаться от мысли о предательстве. Любовь к Веселину была первой, взаимной, чувственной. Белава старалась вытеснить любимого из сердца всеми способами, освободиться от вины перед ним и не страдать, но затмить его образ сумела бы лишь новая страстная любовь.

Но всепоглощающей страсти к Заккаю Белава почему-то не испытывала. Может, потому, что любились они только за крепостью, в тиши лугов, на берегу благодатного Дона, а в доме мытника Заккай не изменял себе, оставаясь с нею холодным и суровым, как и с другими рабами. Она же по-женски ждала нежности или других, хотя бы незначительных, знаков внимания.

Поведение Заккая вообще было непонятным. Сначала Белава наивно полагала, что он стесняется их отношений, но хранит ей верность. Случай открыл ей глаза. Как-то душной ночью, кое-как успокоив плачущее дитя, Белава вышла освежиться и услышала шорох. Прошла на звук, влекомая каким-то неясным любопытством, но наткнулась на белеющие в темноте переплетенные ноги и спряталась, не зная, кому они принадлежат, но почему-то уверенная, что должна выяснить это.

И выяснила. Потом долго ворочалась без сна, переживала и терзалась и в то же время радовалась, хвалила себя за то, что ей хватило ума, услышав жаркий шепот Буды и приглушенный голос Заккая, не выдать себя и скрыться, прежде чем они ее заметили.

Белава долго не решалась вызвать Заккая на откровенность, но его поведение все больше возмущало ее, и однажды, насладившись очередной утехой, она все же начала разговор:

– Не пойму я, Заккай, что происходит между нами?

– А что? – лениво отозвался расслабленный мужчина.

– Ну как же? Вот мы любимся здесь с тобой, а в усадьбе ты будто чужой мне. Разве это хорошо?

– А чего нам кричать об этом? Когда все скрыто, спокойнее.

Белава обиделась.

– А может, ты не хочешь, чтобы про нас прознала Буда? Не пора ли тебе определиться, с кем из нас спать?

– Кто это тебе сказал о Буде? – прищурился мужчина и рывком поднялся с земли, недобро возвысившись над оробевшей вдруг женщиной.

– Да про вас все знают, – слукавила она, не желая признаваться, что подглядывала за ними.

– Послушай, Белава, не хотел я тебя обижать, но ты сама напросилась. Я никому не позволю помыкать мною. Рабынь я силой не беру, сами отдаетесь добровольно. В любое время ты вольна отказаться от наших встреч, но не мечтай привязать меня к себе. И не забывай – я свободный человек, и ты мне неровня. Не смей требовать больше, чем заслуживаешь.

– А если у меня будет ребенок? – возмутилась Белава.

– Разве в усадьбе мало мужчин-рабов? Всегда можно найти тебе мужа, а ребенку – отца.

На такую откровенную циничность Белава ответа не нашла. Проглотив обиду, она приняла к сведению все, что услышала, и никогда больше не возвращалась к унижающему ее разговору.

Женщина твердила себе, что не позволит отныне Заккаю пользоваться ею, но всякий раз, едва он касался ее, теряла самообладание и желала плотской любви с таким жгучим вожделением, что забывала обо всем, не чувствуя ни угрызений совести, ни стыда, ни гордости. А после быстрого совокупления они поправляли на себе одежды и шли в крепость, точно не было сейчас между ними близости, будто не горели тела обжигающим огнем страсти. Белава вновь переживала свое моральное падение, но понимала, что не хочет прерывать эти отношения – ни к чему не обязывающие, дающие ей простое женское удовольствие.

Летние месяцы пронеслись незаметно. Неожиданно за теплыми днями прокралась в Саркел осень, принесла с собой ветры и промозглый холод. Мелкий нудный дождик моросил несколько дней подряд, навевая скуку, превращая жизнь в унылую серость.

Белава оттянула ворот рубахи, оголила одну грудь, приложила к ней дочь. Девочка зачмокала, сжимая розовыми деснами коричневый сосок. Белава закрыла глаза, ощущая, как теплое блаженство заливает ее полузамерзшее тело.

В углу стояла небольшая печка, старая, но дающая кое-какое тепло, и, пока ее клетушка не промерзнет насквозь, Белава покидать ее не торопилась.

С наступлением холодов все рабы перебрались в одну отапливаемую избу и без дела не высовывались на улицу. В избе для рабов царили шум, духота и теснота. Рабы спали вповалку на полу и часто ругались между собой, если кто-нибудь не соблюдал очередность в уборке или растопке печи. И ссорились просто потому, что в переполненном замкнутом помещении трудно сохранять благодушное настроение. Бурные склоки нередко переходили в потасовки, и тогда невозмутимый Заккай усмирял всех плетью, не разбирая правых и виноватых. Под горячую руку доставалось даже поварихе Буде, хотя она уже открыто считала себя его любимой женщиной.

Белава и представить себе не могла, как станет жить с ребенком вместе с рабами, среди гвалта и в тесноте. Да и Заккай стал чаще посещать ее ночами. А будет ли он благосклонен к ней там? Неизвестно.

Девочка насытилась и откинулась от соска, блаженно улыбаясь. Белава положила ее в колыбель, накрыла теплым мехом, поправила на себе рубаху, завязала ворот. Убедившись, что ребенок задремал, вышла из клети и направилась в хозяйский дом.

Войдя в него, Белава заспешила к лестнице, но столкнулась в узком проходе с мытником, вздрогнула от неожиданности, отпрянула назад. Она часто приходила к госпоже, но его здесь еще ни разу не встречала.

– Что ты тут делаешь? – спросил мытник, удивившись: доступ в хозяйские покои был разрешен только избранным рабам.

– Иду к госпоже.

– Зачем?

– Я каждый день ношу ей целебное питье.

– Разве моя жена больна? – пронзительные глаза мытника посмотрели на рабыню с неприкрытым любопытством.

– Смертельной болезни у госпожи нет, но она мучается из-за отсутствия детей, поэтому появились незначительные недомогания.

– Почему же у нее нет детей?

Мытник знал, что внятного ответа не услышит, – на все воля Бога, – но напоминание о детях разбередило незаживавшую душевную рану, поэтому вопрос вырвался непроизвольно. К его удивлению, Белава ответила, движимая обидой за весь женский род, – мужчины всегда во всем винят только их.

– Для того чтобы появились дети, нужны двое: мужчина и женщина. Несправедливо думать, что бесплодие – болезнь женская. Здоров ли ты, мой господин?

Сначала мытник растерялся, никак не ожидая от рабыни прямых, граничащих с наглостью, слов. Затем побагровел от гнева.

– Да как ты смеешь?!

Уже поднялась рука ударить женщину, но врожденное благоразумие взяло верх. Она всего лишь рабыня. Надо было давным-давно продать ее – и дело с концом. Завтра же он выставит ее на рынке, обнажив все ее женские прелести, и с удовольствием посмотрит, как быстро слетит с нее спесь под взглядами покупателей.