«Ты ответишь перед судом, Юозапас. Мне отмщение, и аз воздам, так сказал Господь».

«Я никому не мщу. Твой сын наказан, и только. Тебе следовало бы поблагодарить меня. Я думаю, с этих пор ему разонравится воровать».

«Своего ребенка ты бы никогда так не наказал. Не наказал ведь, Юозапас? Для чужого сердца у тебя маловато».

«Плохо вы, значит, меня знаете», – спокойно ответил отчим, отвернулся и закрыл дверь, оставляя мужей возмущаться без свидетелей.

Все село было настроено против отчима, то одни, то другие припоминали ему нехорошие, по общему мнению, делишки, посовещавшись, решили все сойтись и наказать его, и еще неизвестно, как бы все закончилось, если бы через неделю или две не случилось иное происшествие, заставившее нас забыть то, первое. Тут уже пойдет речь и обо мне. Ты только послушай.

Как-то, в сумерках, в самую мошкариную пору – ты знаешь, отец, как красиво они танцуют в определенный час на закате дня, – итак, как-то в сумерках я, напоив и привязав коров, возвращался с лугов. Дневной зной только-только начал спадать, я шел не спеша, наслаждаясь этой прохладой, уходящее солнце светило мне прямо в лицо. И вот на дне багрового солнца я увидал рои пляшущих мошек. Я сделал шаг вперед, зачарованный танцем насекомых, не глядя себе под ноги, и ненароком сбился с тропы. Внезапно я почувствовал, что забрел в рожь. Обернулся, собираясь вернуться назад, на тропу, и лишь тогда увидел, как сильно смята рожь. Нет, это не я ее вытоптал. Моя прогалинка была всего одна, и узкая. А тут казалось, будто кто-то с великой злости носился по ржаному полю, намеренно стараясь оставить прогалины пошире. Я вернулся на свою тропу. Там стоял мой отчим, Юозапас.

Он стоял и едва заметно улыбался, отченька. Вот что меня сразу сбило с толку и вызвало беспокойство. Улыбка была редким гостем в моей новой семье, и я совершенно от нее отвык. И вот клянусь тебе, дедусь, только из-за этой жидкой улыбочки на лице отчима я позже сделал то, что я сделал. Ласковая, как влага летнего утра, улыбка всегда будет стоять перед моими глазами, и сейчас я более, чем когда-либо, убежден, что отчим полюбил свой долг.

«Чего ты испугался?» – спросил он меня, взяв за плечо и развернув по направлению к дому.

«Вовсе я не испугался», – ответил я, потому что и на самом деле не был испуган.

«Это не дело, – молвил отчим, – дурно это. Человек, совершивший зло, должен страшиться возмездия».

Я молчал, не понимая, о чем он.

«Ты будешь наказан», – произнес он и больше не сказал ни слова.

Приведя меня домой, он снял с петель дверь курятника, положил ее наискось, прислонив к коновязи, потом кликнул меня. Я послушно подошел, подумав, что отчиму нужна моя помощь.

«Ложись на дверь, – сказал отчим. – Ложись, ложись, не бойся».

Я лег. Тогда он вял веревку и привязал меня к этой двери. Сильно так. Я не мог пошевелиться, тятенька. Лежал на спине, глядел на редкие облачка, плывущие по небу, исподволь темнеющие, на ласточек, вылетевших искать ужин. Отчим Юозапас, уже перестав улыбаться, все такими же спокойными движениями вытер носовым платком руки и вышел со двора.

Может, я задремал, дедулечка, может, просто кой-чего запамятовал, но в какой-то момент увидел толпу, стоящую у нас во дворе полукругом и глядящую на меня, распятого на двери курятника. Я вновь зажмурился, не желая встречаться с этими взглядами, когда услышал голос отчима:

«Некоторые тут думают, что отрока Пранцишкова я наказал по злобе. Своих, мол, я бы никогда не наказал по всей строгости».

Он умолк, тятенька, и ждал, не станет ли кто-нибудь возражать. Но все молчали. Тогда я услышал, как он снова заговорил:

«Наказание устанавливаю не я, а величина преступления».

«Что он натворил, Юозапас? Что твой-то сделал?» – голос принадлежал Пранцишкусу.

«Он вытоптал рожь. Помнит ли здесь кто-нибудь, какое наказание по нашим обычаям назначали за вытоптанную рожь? Нет? Ну, сейчас вспомните».

Я открыл глаза. Отчим Юозапас стоял рядом со мною, нет, тятя, надо мною, да, он стоял надо мною с палкой в руке. Узловатой палкой, почти дубинкой, толщиной с мою руку. Он замахнулся ею, дедунька, и в этот миг я знал, что он раздробит мне голову. Я снова зажмурился, чтобы не видеть свистящей палки.

– Ты боялся, Мейжис, сыночек?

Нет, дедушка. Я был слишком усталым. Не знаю почему. Работать мне приходилось немного. Сердце мое устало. Я ни о чем не хотел в этот момент думать. Знал, что умру, но мне было все равно.

И вот дубинка с грохотом опустилась, аж дверь курятника подо мной хрустнула. Я был жив. Открыл глаза, не понимая, кому был предназначен этот удар. У меня ничего не болело.

«Вот каково наказание от отцовской руки, – сказал отчим, бросая палку. – Это все. Расходитесь. Больше вам здесь нечего делать».

– Так что же он тебе сделал, Мейжис?

А-а, отченька. Он сломал мне щиколотки обеих ног.

– Выходит, Мейжис, ты и впрямь был невинно наказан.

В том-то и дело, тятенька. О том и речь. Что, по-твоему, сделал бы на моем месте разумный человек? Он постарался бы забыть обиду.

А я думал иначе. Человека рано или поздно наказывают за содеянное. Я наказан, не совершив никакого преступления. Значит, я должен его совершить. У меня даже и мысли не было, что подобное равновесие может быть нарушено. Все было ясно как день: когда-нибудь я обязан совершить равное по величине преступление, ибо наказание я уже вынес.

– Да, Мейжис, теперь я вижу, что ты еще только дитя.

То-то и оно, дедушка. Вся беда, что тогда у меня не было человека, который научил бы меня уму-разуму, дал дельный совет. Я был сам по себе и судил обо всем по своему собственному опыту.

– Ох, Мейжис, чую, добром это не кончилось. Что сталось с этими людьми? Ты их зарезал?

Нет, дедунька милой, успокойся, они живы. Да, они живут себе, тепленькие, но стали совсем иными, чем были. После я тебе еще о них расскажу. Ну а теперь спрашивай меня ты.

– О чем, Мейжис?

Да о той ржи, кто ее вытоптал и так далече. Должно же было все выплыть наружу.

– Верно, Мейжис, как оно было? Мне не терпится все услышать.

А вот как.

Рожь вытоптала та девочка, которую я уже раз или два упоминал тут. Зовут девочку Региной, а годков ей тогда было от силы тринадцать. Долго еще я ничего не ведал. Выяснилось все лишь через полгода, месяц сюда, месяц туда, точно не помню.

Я ее никогда не понимал. Вообще должно было пройти немало времени, пока я начал хотя бы что-то понимать, тятенька.

Едва привечен в своей новой семье, я был тих и уныл – от постигшего меня несчастья. Немного времени прошло с того часа, когда все погибло в огне. Эта Регина была тихоня, пугливая и робкая, а мне только это и было нужно. Приставучий, шумный ребенок сразу же вызвал бы у меня раздражение. А я сторонился людей, их суеты и гама. Меня принудило к этому мое несчастье. Не думай, отченька, что я таился от них по укромным уголкам, что я бежал от них в лесную чащу. Просто я затаился в себе и радовался тем больше, чем меньше меня замечали. После наказания я еще больше съежился, нахохлился, ровно женщина, садясь в лодку, следит, как бы краешек ее платья не высунулся и не намок. Однажды мне довелось услышать, как один бродячий знахарь, заодно холостивший жеребцов, говорит отчиму моему, Юозапасу: