«Берегитесь этого ребенка. Говорю вам, берегитесь его».

«Почему пану так кажется?»

«Чересчур он угрюм. Не побережетесь – будет у вас через него много хлопот и горя».

Как оказалось, отченька, Регина эта очень мною интересовалась. Однажды – уже стояла осень, сентябрь, день был холодным, солнечным и ветреным – она подошла ко мне и присела рядом. Я сидел в траве сада и глядел на деревья, гонимые вихрем. Может, ты никогда не видел, отец, никогда не глядел, как они вздрагивают, дергаются во все стороны, словно мячи, набухшие зеленой жидкостью. Конвульсии деревьев, дедунечка. Они напоминают противные мягкие куклы, которых дергают за множество нитей. У каждой веточки своя нить, тянущая на себя, к себе.

«Отчего ты такой тихонький, Косматик? – спросила она, а голос ее, тятенька, нежный, как лист росянки, когда касаешься его тыльной стороной руки. Он такой нежный, как черная смородина или моя кожа. – Почему ты никогда ничего мне не рассказываешь?»

Это была правда. Я не разговаривал с ней, радуясь, что и она ко мне не лезет. Я тебе говорил почему, дедусь.

«Мне нечего тебе сказать, Регина, – откликнулся я. – О чем же нам с тобой говорить?»

Она чуть помолчала, прикидывая, сказать мне, или нет, потом решилась:

«Это я вытоптала рожь, Косматик. Я хотела насолить тебе. Если бы отец тебя там не увидел, я б ему наврала, что видела, как ты это сделал. Может, услышав, как я выдумываю, ты бы что-то сказал мне. Пусть злое, лишь бы не молчал».

Ты видишь, дедунька, я всегда страдаю не из-за того, что кто-то желает мне зла. Пусть их желают кому что угодно, но едва дело коснется меня, расплачиваться снова мне одному.

«Ты нехорошо поступила, Регина, очень нехорошо».

«Тебе было очень больно, Косматик?» – она протянула руку, желая погладить мне ноги, но я оттолкнул ее.

«Да. Но ты не поэтому нехорошо поступила. Ты видела, что отец твой собирается меня наказать, и не призналась. Не подошла к нему и не сказала, что это ты вытоптала рожь».

«Но, Косматик мой миленький, я ведь боялась. Ах, я бы не перенесла, – тихонько добавила она и снова хотела коснуться моих ног, но я снова ее оттолкнул. – Мне очень жаль, Косматик».

«С тобой бы он этого не сделал. Он твой отец».

«Но ведь он и твой отец тоже», – сказала она удивленно.

«Да, – согласился я, – и мой тоже. Но…»

Вдруг одна из яблонь так выгнулась под порывом ветра, что меня едва не вырвало. Я встал и ушел, оставив Регину одну.

– Блаженны плачущие, Мейжис, деточка. Они ведь утешатся.

Но ведь я не плакал, дедушка, мне не было грустно – в прямом смысле слова. Понемногу, не сразу, я понял. Подлинная печаль никогда не приносит плодов. А моя должна была их принести. Не было это и злостью. Я ни на кого не сердился. Да, я грустил, но вскоре увидел, что, грустя, думаю только об одном. Я размышлял о величине своего наказания и ломал голову, какого размера преступлению оно могло бы соответствовать. Грустя, я выбирал себе злодеяние, отченька.

– Твои злодеяния, Мейжис, давно превысили любую кару, какую ты в силах вынести. Ты же сам говорил.

Наказания начались позже, намного позже. Мне надо было кушать. И кроме того, мои руки… не отрубить же мне их. Я слаб, ты это знаешь. Жизнь мою определили самые разные обстоятельства. Их не счесть. Что ж, потому я и умру. Не надо, не говори мне ничего, отец. Знаю: ты очень многое хотел бы мне сказать. Ты хотел бы открыть мне глаза, долго наставлять меня, учить уму-разуму. Но это был бы твой взгляд и твое учение. Я пришел сюда не учиться, пришел, чтобы уйти навсегда. Я прикорнул здесь, в этом каменном мешке, чтобы отдышаться перед тем, как исчезнуть, и поведать тебе, как там все было, так, как мне это кажется. Даже если б я выслушал твои наставления, мне некогда и негде было бы ими воспользоваться. Благодарю тебя за заботу, отец, но этой ночью она мне ни к чему. Обратись весь в слух, стань ушами слушающими. Забудь, что язык тебе дан для ученья и порицания. Молю тебя, не воспользуйся тем, что сейчас я безоружен, бессилен. Люби меня, дедонька, и мне с лихвой этого хватит. Я не сомневаюсь, что, узнав, за что тут сидишь ты, я бы придумал нимало не меньше поучений. Но они не имели бы для тебя значения. Люби меня так, как люблю тебя я, и я буду счастлив, и мы вдвоем споем гимн перед тем, как взойти на виселицу. Уговор, дедусек мой хороший? Ну, не обессудь, развеселись. Не со зла я.

Я те скажу: эта Регина меня просто преследовать нанялась с того самого дня, как присела рядышком на траву. Уже тогда у меня хватило ума понять, что не от скуки это, хотя порой ей бывало так скучно, хоть удавись, я же все видел, потому что друзей-однолеток у нее не было.

– Она тебя любила, Мейжис, верно?

Пока еще нет, дедушка. Наверное, еще не любила меня тогда взаправду. Но ее терзала моя печаль.

– Ах, Мейжис, бывают такие женщины. Они нам недоступны.

То-то, отец, вот увидишь, что потом случится. Наверняка она и сама хорошенько не понимала, что принуждает ее, словно тень, стелиться вслед за мною. Чаще всего я избегал ее, прятался, потому что моя печаль жаждала размышлений и раздумий, а она мне мешала. Правда, порой я позволял ей пройтись со мной или посидеть рядом. Ей только это и было нужно. Она брала мои руки и гладила, что-то тихо мурлыкая, прижимала мои ладони к своим щекам или кончиками пальцев касалась моих век. Она совала руки мне под рубашку, отченька, и гладила мне живот и спину, зажмурившись, дула чем-то теплым мне в уши, волосы, в горло, и я вдруг чувствовал себя будто стеклянным: на местах, о которые разбивался воздух из ее рта, выступала роса. И все это время она мурлыкала непонятные тихие и глухие звуки, странные и доселе неслыханные мной. Я понимал, что она хочет успокоить меня, утешить. А кроме того, она чувствовала себя виноватой в моей печали. И верно: в эти минутки мне удавалось забыться, я расслаблялся, меня охватывало какое-то сонное состояние, в котором мы оба пребывали добрый час или два. Но случалось это не так уж часто, потому что я ее все равно избегал. Мои собственные дела были для меня важнее, хотя тогда они вовсе не казались мне делами. Казалось, мысли мои созревали сами, без каких-либо усилий с моей стороны. Так или иначе, я никогда не думал о Регине, не вспоминал ее, не скучал по ней. Она же, напротив: казалось, кроме меня, других людей для нее не существует, они растаяли, исчезли, перестали жить. Может, я и приврал тут лишку, дедушка, ты уж меня извини.

Чистую правду тебе говорю: в это время Регина стала настоящей красавицей, ты бы глаз от нее не смог оторвать, отченька. Ей пошел пятнадцатый год, и понемногу она становилась такой, какая она сейчас. Если б я тогда был счастлив, ну хотя бы беспечен, если бы тогда мог томно заглядываться на девочек, – а тогда было самое время начать на них заглядываться, – я бы ничего больше не делал, только сидел бы подле Регины, не спуская с нее глаз. Она на том селе была самой пригожей, тятенька, да и после мне не привелось видеть никого краше. Разве что моя мать могла с ней сравниться, хотя они совсем разные. Но ведь ты знаешь, старушочек, как оно бывает, когда тебя что-то гнетет: ты тогда толком не видишь ни людей, ни земли, ни неба, глядишь на все это, да не видишь ничего, что следовало бы увидать зрячему человечку.