все правильно: свечной провод был оборван, я проверил. Сильно дернуть надо, чтобы его рвать. Удивительно, как он мог ездить, товарищ капитан, непонятно.

— А как же ездил?

— Заменил какой-то проволочкой, — печально усмехнулся Кадыр. — Только не держится, сразу рвется, ненадежный. Ездить почти нельзя.

— Ладно, — кивнул Жудягин. — Присмотрите, чтобы он с женой разговаривал только в вашем присутствии. Одних не оставляйте.

Длинное лицо Кадыра посерьезнело.

— Конечно, товарищ капитан, не беспокойтесь, я с ними все время.

17

Огурчинский ждал, прислонясь спиной к бетонной стенке колодца. Губы его были крепко сжаты, и морщинки на лбу делали его значительно старше девятнадцати лет. При приближении Антона он не шевельнулся — все смотрел в одну точку, и только желтоватые глаза напряженно сощурились под очками.

«Не самое уютное место для разговора по душам», — подумал Жудягин, оглядывая песок, усыпанный овечьими орешками, обломками колючки и черт знает какими еще ошметками. Но и в душных комнатах не слаще. Ладно, где уж тут искать удобств...

— Ну-ка, помогите, Огурчинский, — сказал он и взял за конец колоды.

Вдвоем они перенесли колоду под брезентовый навес, давший клочок тени. Перевернули колоду, сели метрах в полутора друг от друга. Помолчали. Но и молчал-то этот юнец враждебно, и Антон не сразу надумал, с чего начать давно намеченный разговор.

— Так, Юрий, — для разгона сказал он. — Так... Не против, если обращаться буду на «ты»? У нас разговор будет неофициальный, не допрос, так что...

Огурчинский молчал и упрямо щурился, глядя перед собой.

— Меня удивляет, — Жудягин старался говорить как можно миролюбивей и мягче, что, впрочем, удавалось ему без труда, — и даже не удивляет, а огорчает твоя позиция. Вернее, твой настрой, несерьезность какая-то... Мне показалось, что ты во что бы то ни стало хочешь помешать установлению истины. Ты ведь понимаешь, что твое поведение бросает тень на тебя самого? Зачем ты спрятал свой дневник? Или, может, уничтожил? Зачем это все?

Ответа Антон не дождался. Ну что ж...

— Тебе жалко Айну, Юра... И мне ее жалко, поверь. Зря ты на меня волком смотришь — я здесь по долгу службы. А этот самый долг в том и состоит, чтобы установить истину. — Перед лицом закона, Юрий, нет хороших и плохих, запомни! Если б такую градацию ввели, беззаконие и произвол, знаешь, как процветали бы... Каждый себя хорошим считает, мало кто о себе плохо думает.

— Я плохо о себе думаю. И что? — резко парировал Юрий. — А вы, конечно, собой любуетесь?

— Обо мне речи нет. А что ты от себя не в восторге, это добрый знак. Значит, совесть есть. Вот когда человек считает: все, что ни сделал — хорошо...

— Что вы обо мне знаете? — заносчиво перебил Огурчинский. Фыркнул. — Знаем мы вашу милицейскую проницательность. На два метра под землей видите, как же!

Несколько уязвленный, Жудягин подавил в себе желание дать отповедь. С подчеркнутым спокойствием он продолжал свою мысль, будто и не перебивал его Огурчинский:

— Не бывать такому, чтобы закон был для одного мягким, а для другого — злым. Плата для всех одна. И вообще, пора бы тебе понимать, что в жизни за все платить приходится. Умышленное убийство — одна плата, нечаянное — другая... Но платить надо! И не мы с тобой, а суд эту плату установит.

— Вы говорите — за все платить, — произнес он медленно. — Вот он и заплатил... за все...

— Ваш начальник?

— Ага... — Юрий словно сам с собой говорил. Заметно было, как он напряженно осмысливает что-то.

— Ишь, как ты понимаешь справедливость! Ты фильм «Берегись автомобиля» видел?

— Да бросьте вы! Фильм, фильм... Плохо работаете, товарищ следователь.

— Это из чего ж ты заключил? — сняв очки, сощурился Жудягин.

Юрий даже как будто развеселился.

— Да вот так уж...

— Так не темни, если что знаешь. Раз ты за справедливость, то уж помогай. — Жудягин помолчал, но поскольку Юрий никак не реагировал на его слова, продолжал: — Ты напрасно думаешь, что следствие топчется на месте. Картина-то в общем проясняется, разве что детали... И если ты нам помо...

— Да ни черта вы не прояснили! — яростно выкрикнул Огурчинский, вскакивая с колоды. Уперев длинные руки в бока и втянув голову в плечи, он с ухмылкой, больше похожей на гримасу, смотрел на Антона. — Сыщики несчастные... Насквозь все видят! Эх!

Он смачно плюнул в песок.

— Ты не хулигань, Огурчинский, — негромко сказал Антон и тоже встал. — Значит, уверен, что мы ошибаемся? Почему?

— Потому что потому...

— И тебе больше нечего сказать? — В голосе следователя была откровенная насмешка.

— Есть что сказать, — пробормотал Юрий. Он закусил губу, и хотя продолжал стоять в воинственной позе, но явно сник.

— Так говори!

— Сейчас скажу...

— Я подожду. — И Жудягин опять опустился на колоду.

— Нечего ждать, — глухо проговорил Юрий. — Дело в том... — Он опять запнулся, проглотил слюну раз, другой.

— В чем же?

— Дело в том... что... Старого убил я...

18

Текебай Чарыев любил Каракумы. Участок, куда его после окончания школы милиции направили инспектором, по площади, пожалуй, был с небольшое западноевропейское государство, чем Текебай немало гордился. За три года на служебном мотоцикле и попутных машинах он исколесил барханы Заунгузских Каракумов вдоль и поперек и несколько раз был на краешке смерти от перегрева и жажды. Приходилось ему попадать в песчаные бури, увязать в размокших такырах, а однажды Теке поломал ребра и руку, свалившись с каменного уступа Унгуза. Когда Чарыева перевели с повышением в Шартауз, он обрадовался. Однако и сейчас, имея уж три звездочки на погонах и став старшим инспектором уголовного розыска, Текебай с большим удовольствием воспринимал приказ о командировке в дальние пески. Он считал себя прирожденным каракумским следопытом, и товарищи по отделу знали, что думать о себе так у Текебая основания имелись.

А между тем сам он был коренным горожанином. Правда, Педжен, где Текебай родился и вырос, большим городом