Дружников в свою очередь, от природы чуткий по-звериному ко всевозможным веяниям, поначалу отнесся к Зуле с недоверием и даже с некоторой опасливостью. Смешно сказать, но Дружников явственно ощутил совершенно уже загадочную и необъяснимую никакой логикой корыстную волну, истекающую от Матвеева в его скромную сторону. И мудрено было, что на некоторое время Дружников погрузился в недоумения. До сей поры от его малозначимой персоны никто и никогда не хотел никакой полезной выгоды, да и не имел Дружников ровным счетом ничего, что могло бы представлять интерес. Конечно, во времена оно, то есть в дни суровых армейских будней, он, как полноправный дед, да еще с выслуженными погонами старшего сержанта, являл для «духов» некий предмет командного поклонения. Но то было совсем в иной жизни. Тем более, что благополучный со всех сторон Зуля Матвеев никак на роль «духа» не тянул, скорее наоборот, а все же проявлял к нему непонятное и немного заискивающее дружелюбие. Зазывал в гости, и вот что странно, без Ани и Вилки. И даже в отсутствие собственной девушки, считай невесты, которой Дружников, однако, остерегался. Что Лена его терпеть не может, Дружников себе уяснил быстро, хотя слов между ними сказано не было. Да и ни к чему, у Лены Торышевой на хорошеньком личике всеми желающими прекрасно читались малейшие оттенки одолевавших ее чувств. Впрочем, симпатии и антипатии Лены, пока они не доставляли ему явного вреда, не вызывали у Дружникова ничего, кроме безразличия. От приглашений Матвеева он, само собой, не отказывался. Дружникова можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в глупости.

И однажды меж ними случился, наконец, престранный диалог. Дружников, в тот вечер свободный от вахтенных бдений, отправился на Академическую по приглашению, якобы совместно и в покое рассмотреть с Матвеевым некоторые тензорные таблицы. Ни в каких совместных рассмотрениях Зуля нуждаться не мог, знал их, пожалуй, получше Дружникова, но он сделал вид, что поверил. Во-первых, ехать было недалеко, во-вторых, у Матвеева корпеть над учебниками выходило не в пример уютнее, чем в читалке, и, безусловно, Дружников ощущал настоятельную необходимость выяснить, какого черта вообще преуспевающий маменькин и папенькин сынок от него ждет. И как-то сама собой в разговоре вдруг возникла тема академика Аделаидова. Возможно, у Дружникова просто сработал подсознательный интерес перед загадкой отношений на линии Мошкин – Булавиновы.

– Они с академиком в ссоре? – на всякий случай спросил Дружников о Вилке, хотя и знал, что это не так.

– В ссоре? Нет, зачем. Константин Филиппович и видел Вилку всего раз в жизни. На похоронах Аниного отца. Но заочно хорошо к нему относится, – спокойно, однако, при этом чувствуя захватывающий зуд под ложечкой, ответил ему Матвеев.

– А почему Вилка никогда к ним не ходит? – спросил Дружников уже в лоб, справедливо полагая, что самый верный путь в данных обстоятельствах это самый короткий.

– Он не к ним не ходит, а только к Константину Филипповичу. К Булавиновым он раньше очень даже ходил. Был за своего, почти что член семьи, – сказал Зуля и остановился в ожидании непременного вопроса, который и последовал незамедлительно.

– А почему теперь перестал? – настойчиво, не упуская момента, напирал Дружников.

– Ну, видишь ли, у академика Аделаидова был сын. Мы все учились когда-то в одной школе, и даже в одном классе, – осторожно, словно нащупываю путь в трясине, ответил Матвеев.

– Почему был? – не понял Дружников.

– Он погиб. В аварии, много лет назад, – сказал Зуля и, почувствовав, что сказал недостаточно, уточнил, – на Анютин день рождения. Перебегал дорогу, угодил под мотоцикл.

– А с какой стороны здесь Вилка? – опять недопонял Дружников. И получил сумасшедший ответ.

– Вилка считает, что он его убил! – страшно и тихо ответил Матвеев и осознал – вот только что он перешел некий Рубикон.

– Он его толкнул? Или на спор? – спросил первое, что пришло в голову, изумленный новостью Дружников.

– Нет. Его вообще рядом не было. Но перед этим они с академиковым сыном подрались.

– Ну и что? Причем здесь убийство? Дурость какая-то, – только и смог сказать Дружников.

– Не дурость. Вилка действительно его убил, – возразил ему Зуля и лишь в этот миг понял, что натворил.

– Чего? Как? Убил? Зачем? – словно горох посыпались на Матвеева отрывистые, короткие вопросы.

– Я не могу тебе сказать, – попытался выиграть тайм-аут Зуля. Внутренне, запоздалой интуицией он ощущал, что все делает и произносит правильно, но и страх его был велик. – Я тебя умоляю, никому ни слова. Об этом даже Аня не знает и ни к чему ей. Я очень прошу.

– Никому ничего не скажу, – просто ответил ему Дружников.

И Зуля сразу поверил, действительно, не скажет. Если даже будут пытать. А Дружников уже знал, что, наконец, нащупал то самое, ради чего, собственно, мягкотелый потомок космического первопроходца и зазывал его к себе. Он ждал продолжения, пока не настаивая на дальнейшей откровенности. Хотя то, что он услыхал от Матвеева, наводило его на нехорошие подозрения: не дай бог, будущее светило экономики недавно спятило, и Дружникову надо не разгадывать невероятные тайны явного психопата, а бежать к Зулиным родителям, чтоб принимали меры. Но этого он, конечно, не сделал. Нет, совсем не сумасшедшим выглядел Зуля, а скорее чем-то смертельно напуганным.

Зулин страх перед собственной смелостью рассосался не сразу и не скоро. Однако он понимал, что, сказавши «а», следует сказать и «б». Иначе весь ужас его геройства терял свой смысл. Но должной храбростью Зуля смог напитаться только перед концом учебного года, когда летняя сессия была в самом разгаре. Далее тянуть выходило невозможным. Дружников, сдававший экзамены без единой запинки, вскоре должен был «отстреляться» и отбыть в составе интернациональной стройбригады на заработки в народную Болгарию. А значит, с Матвеевым он никак бы не увиделся раньше сентября. Ждать столько времени в неизвестности у Зули просто не хватило бы сил. «Покуда травка подрастет, лошадка с голоду умрет». К тому же намного легче получалось приоткрыть краешек тайны сейчас и самоустраниться на несколько месяцев. Потом Дружников пусть делает и думает, что хочет, Матвеев будет далеко.

Если бы Зулю кто-нибудь, знающий и доверенный, спросил бы, зачем он затеял предприятие с Дружниковым, и почему именно с Дружниковым, а ни с кем другим, Зуля выразил бы ответ без малейшего затруднения. В Олеге не было страха. Он относился к довольно малочисленной породе людей, которые в отличие от самого Матвеева, никогда не стали бы задаваться целью: выжить, сохранить и по возможности преумножить. Нет, в Дружникове жил только один порыв – сдохнуть или победить, не задумываясь о цене. А значит, такого, как Дружников, не испугали бы никакие вихри и стены. Он и сам был смертоносен как анчар. Матвеев понял и прочувствовал до последнего куска печенки, что если кто и сможет обуздать и обмануть его приятеля-нелюдя, то только Дружников. По сути же Зуля выбирал себе не нового друга или гарантию защиты, увы, он обретал в неказистом лице вчерашнего крестьянина будущего господина и повелителя. Которому и собирался служить. Но самого Дружникова он боялся мало, потому, как понимал или думал, что понимает, его стремления и жажды, и в перспективе возможные мотивы поведения. Потому Вилку он решил предать. Тому, кто сможет совладать и направить, и сделает это без колебаний и угрызений ненужной совести.