со свитой ближнего круга, а внизу молились менее знатные придворные и домочадцы.

После службы начались светские празднества. Лицедеи и мимы устраивали костюмированные представления, публика хохотала над затеями трех шутов. Меню грандиозного пиршества насчитывало около восьмидесяти разнообразных блюд (включая мои любимые запеченные миноги). А позже в Большом зале начался бал.

Под глухие удары деревянных ксилофонов и очаровательные мелодичные звуки струнных ребеков я отплясывал в маскарадном наряде, как предписывал обычай, с придворными дамами. Лишь одной из них удалось узнать меня: жене Томаса Болейна, одного из моих оруженосцев. Леди Болейн, тщеславная и надоедливая, склонная к флирту особа, считала себя неотразимо очаровательной. Она сразу заявила, что танцует с королем, дескать, узнала его по выдающейся стати, мужественности и прославленной ловкости искусного танцора. (Хитрый ход. Если бы она ошиблась – ведь шансы на ее правоту были средними, – то собеседнику польстили бы ее слова; в противном случае сам король мог бы удивиться ее проницательности.) Я предпочел промолчать и терпеливо слушал ее болтовню о семейных отпрысках, сплошь заслуживающих похвальных отзывов и уже (как оказалось) делавших успехи при дворе. Мария, Джордж и Анна… (Проклятые имена! Лучше бы мне никогда не слышать их!) Я освободился от нее при первой же возможности.

Уилл:

Я уверен, что последнее высказывание не относилось к Марии. Наверняка Гарри не пожелал отказаться от своих детей, иначе он разделался бы с Болейнами раз и навсегда. Если бы только дочери оказались такими же непривлекательными, как их мать! Между прочим, его воспоминания могут похоронить старую сплетню о том, что он флиртовал и с леди Болейн. Не представляю, кто вообще распустил подобный слух; видно, недоброжелатели решили выставить нашего короля необузданно похотливым Юпитером.

Генрих VIII:

Настало время для музыкальной интерлюдии. К всеобщему удивлению, я, взяв лютню, вышел на середину зала и объявил:

– По случаю Рождества я сочинил песню.

Отчасти я погрешил против истины; эти стихи были написаны по иному поводу – мне хотелось разобраться в собственной душе и понять, каковы же мои истинные желания. Взоры гостей устремились на меня, однако, не испытывая ни малейшего смущения, я ударил по струнам и смело запел:

Веселиться средь друзей

Я буду до скончанья дней.

Мне никто не запретит,

И Богу это не претит.

  Оленя гнать,

  Петь, танцевать

  Я сердцем рад.

  Среди забав

  Мой легок нрав,

  Мне нет преград.

Юность время проведет,

Смеясь, флиртуя без забот,

Круг друзей тогда хорош,

Когда приятность в нем найдешь.

  Безделье – мать

  (Как то не знать)

  Пороков всех.

  Хорош ли день,

  Где правит лень,

  Где нет потех?

Коль компания честна,

То привлекает нас она.

Коль плоха, то быть в ней срам.

Но каждый волен выбрать сам.

  В честной гулять,

  Худой бежать

  Намерен я.

  В добре лишь прок,

  И прочь порок —

  Вот цель моя[28].

Я написал эту песню для себя и о себе самом, но когда прозвучал последний куплет, раздались бурные рукоплескания. Очевидно, мне удалось затронуть сокровенные чувства слушателей – как любому хорошему лицедею. Меня глубоко растрогало их одобрение.

Уилл:

К сожалению, сомневаюсь, что в том зале кто-то был тронут подобно вам, Гарри, хотя зрители поневоле слушали вас внимательно. Должно быть, вы выглядели на редкость красивым и казались настоящим героем, когда стояли перед публикой. Именно это, вероятно, и взволновало их, а не ваше простенькое сочинение.

Кстати, Кэтрин, думаю, я должен принести вам извинения за отвратительные замечания Генриха о вашей семье. Поймите, что он не всегда испытывал такие чувства, и, несомненно, его враждебность никогда не распространялась на детей.

Генрих VIII:

В первый день нового, 1510 года все придворные – от благороднейшего герцога Бекингема до самого юного поваренка – собрались в Большом зале на официальную церемонию вручения подарков. Я решил сделать ее главным событием рождественских праздников и тем самым основать новую традицию. Благодаря Уолси и его неустанным стараниям король смог одарить каждого. Изысканный носовой платок вручили тщеславному гардеробмейстеру, бутылочку испанского вина из Опорто – обожавшему его повару, четки – новому священнику дворцовой церкви. Для близких мне людей я выбирал подношения сам. Уолси получил роскошный шерстяной ковер из Турции, добытый ценой немалых усилий и огромных денег (ведь я уже знал, какой тонкий у него вкус). Екатерину я порадовал украшенной самоцветами Библией (хотя пока не воспринимал всерьез набожность жены). Для Уорхема, Фокса и Рассела я приготовил молитвенники в богатых переплетах. Кроме того, я позволил себе подшутить над Мором и преподнес-таки ему астролябию. Подчиняясь церемониалу, он вышел вперед и, взяв сверток, вернулся на место. Этикет не позволял сразу рассматривать подарки. Я торжествовал, представляя, как удивится Мор, когда приедет в Челси.

Затем последовала вторая часть церемонии, настал мой черед принимать дары от подданных. Мор быстро подошел ко мне и протянул небольшой пакет: его «Утопию».

– Только что завершил сие сочинение, ваша милость, – сказал он, низко кланяясь. – Надеюсь, вы найдете его занимательным.

Мор наверняка хотел сказать «поучительным», но не осмелился. Бог знает, чего ему стоили такие слова, ведь, следуя изящным придворным манерам, он принизил важность своего эпохального труда.

Уолси преподнес мне картину кисти великого Леонардо. Меммо в качестве подарка привел молодого лютниста, из венецианцев, проживающих в Англии. Рассел… да всего и не упомнишь. Как давно это было!

Придворные проходили мимо меня, оставляя подношения, и вскоре их гора выросла до моих колен. И вот, когда поток дарителей, казалось, иссяк, распахнулись двери и в зал вошли два француза (их национальная принадлежность легко опознавалась по чрезмерной любви к пестрым декоративным деталям костюма, из-за которых нельзя было понять, есть на человеке камзол или нет), держа с двух сторон за ручки объемистый сундук.

Взоры собравшихся устремились на иноземцев, которые осторожно и медленно спускались со своей ношей по ступеням. Высоченные каблуки цокали, точно подковы, по каменным плитам.

Торжественно прошествовав по залу, французы остановились в пяти шагах от меня. После чего опустили на пол свой гробоподобный ящик и открыли крышку. Внутри оказался пирог невиданно огромных размеров.

– Его христианское величество французский король Людовик посылает вам в качестве рождественского подарка мясной пирог. Его испекли из гигантского кабана, подстреленного на охоте лично рукой его величества. – И послы церемонно поклонились.

Я обозрел сверху