Там, снаружи, ледяная зимняя ночь, но внутри дома, накрытого незримым колпаком, навсегда воцарился мертвый сезон. Сквозь истлевшие ковры видны плиты пола со странной полустертой резьбой, кое-где из стыков торчит желтым стеклом пожухлая трава, и повсюду протягивают щупальца вьющиеся побеги, которые проникают сквозь распахнутые застекленные двери из заброшенного парка и оранжереи.

В центре зала на полу – громадный панцирь черепахи, тоже украшенный тонкой резьбой. Вдоль стены – статуи, занесенные из парка, зеленоватые от плесени и с выщербленными поверхностями. В голову божка плодородия вцепился неподвижный ворон – скорее всего только чучело. На других стенах – картины, потемневшие от времени и затянутые паутиной. Вездесущие растения уже увяли, но пока удерживают в плену своих переплетенных стеблей ветхий интерьер и словно предохраняют его от окончательного разрушения. Пыль лежит толстым слоем, будто мельчайшая крупа времени. Время рассыпалось, но мозаика пространства еще цела, хотя в ней явственно виднеются щели. Намечена паутина трещин; нужен только завершающий толчок… Фрагменты плохо скреплены, иллюзия целостности развеяна, и ничто не держится долго; все обращается в прах. Этот дом хранит некая сила, противостоящая природе. Ах да – еще листья, желтые опавшие листья лежат, как красивые бабочки, везде, в том числе на крышке белого рояля.

Играет старик. «Скрипачка» танцует. Ее танец не имеет никакого отношения к музыке, но именно поэтому он воздействует на отупевшего Марка как ярчайшее произведение искусства. Эфемерного, ускользающего искусства…

Она танцует босиком на каменном полу; роится пыль, и вкрадчиво шуршат опавшие листья. На ней платье забытого года, превращенное молью в сеть; на бледном лице женщины ни кровинки; черные губы лаково поблескивают. Она напоминает то сломанную куклу, то призрак, то оплывающую фигуру из воска. В ее танце нет ни постоянного ритма, ни какого-либо стиля, ни даже привычной гармонии…

Гоша восхищенно булькает рядом с Марком. Этот физиологический звук возвращает его к реальности. Итак, что же он видит? Нелепый дом с тремя сумасшедшими обитателями. Вернее, с четырьмя – ведь он сам принимает происходящее всерьез. Его убедили в том, что это не розыгрыш.

– Я хотел бы быть женщиной, – мечтательно шепчет Гоша, следя за «скрипачкой» клейким взглядом. – Певицей в ночном ресторане…

– Придурок, – бросает Марк сквозь зубы, однако у него нет сил смеяться. И, кроме того, он вдруг понимает, что жирный белый слизняк не потенциальный транссексуал, а законченный декадент.

Рояль смолкает; старик со стуком опускает крышку. Но «скрипачка» продолжает кружиться еще некоторое время. Слабый сухой шорох раздается в полной тишине, словно трутся друг об друга перепонки. По контрасту с сильнейшей бурей, очевидно, бушующей за стенами дома (по ту сторону декораций?), это производит неотразимое впечатление. Кощунственный реквием по исчезающей эпохе. Выражение безнадежной тоски по всему несбывшемуся… Рождаясь, попадаешь в таинственный мир; потом растворяется тайна; и каждый обречен терять все, что ему дорого, раньше, чем умирает сам. Раньше на годы или на секунды – но всегда РАНЬШЕ…

Марк интуитивно понимал, что он давно стал рудиментом, что без его участия случилось нечто непоправимое, что ему остается лишь цепляться за обломки привычных понятий, а все, происходящее вокруг, – какая-то зловещая тайная война. Не его война, и он – случайная жертва…

– Пошел! – снова скомандовал Гоша, очнувшийся от своих грез и подобравший слюни.

Марк начал медленно спускаться по лестнице, скрючившись и налегая грудью на поручень.

Старик поджидал его внизу с бокалом шампанского в руке. Конечно, это был тот самый старик с благородной осанкой, который навестил его однажды в клубе «Фламинго». Тогда у них состоялась краткая беседа, но она сохранилась в памяти Марка до малейших деталей.

Старик совершенно не изменился. Телохранитель отсутствовал. Впрочем, было ясно, что тут никто не станет угрожать хозяину, а сам он не опустится до размахивания пистолетом. Никакой дешевки, боже упаси!.. Но вот бокал шампанского – многозначный штришок. («Что празднуем, ребята? Приближение чумы?..») И, кроме всего прочего, напоминает о жажде. Только напоминает, как о временном неудобстве, оставшемся в прошлом.

– Добро пожаловать, наш упрямый друг! – привествовал старик Марка своим прекрасным глубоким баритоном.

Пленник с трудом опустил отощавший зад на нижнюю ступеньку. Стул, стоявший возле рояля, был единственным предметом мебели, на котором можно было сидеть. Старик возвышался над Марком, как отец перед блудным сыном. Но тот не собирался каяться.

– Ты не захотел решить проблему по-хорошему, – с беззлобной укоризной сообщил старик. – А теперь уже поздно. И что в результате? Все равно ты потерял сына, но очень скоро потеряешь еще больше.

– Пошел ты… – сказал Марк, глядя себе под ноги и безуспешно пытаясь понять, что было изображено на каменных плитах пола до того, как наступило запустение и в дом проникли растения. Вряд ли этот разговор мог изменить к лучшему его судьбу.

Старик сухо засмеялся.

Марк поднял голову. От «гряды» на краю пролома медленно и беззвучно отделилась остроконечная «вершина» и посыпалась вниз, обнажая участок неба, в котором продолжалась бешеная карусель… Островок невероятной тишины становился все меньше…

Это укрытие, вдруг понял Марк. Это только ИХ укрытие. И эти… ублюдки… существа… далеко не всесильны. Что-то вышло из-под контроля, как тогда, в городке аттракционов. Что-то противостоит ИМ. Но обречены все. И выбора теперь нет. Демоны разрушения пляшут на развалинах, а людям остается лишь изображать последний танец скорби. Не важно, что это будет – приторно-печальный вальс, безудержный рок-н-ролл или просто судорога. В этом смысле упадочные телодвижения «скрипачки» – осознанное кривляние, наслаждение концом, чудовищная издевка над теми, кто все еще ни черта не понимает. Ему самому можно кое-что объяснить, и тем не менее он навсегда останется жалким слепцом. Разве муравью дано понять, чей сапог раздавил его?..

Тогда зачем он здесь? Зачем он вообще нужен ИМ? Он слишком ничтожен, чтобы замечать его существование. Почему ОНИ возятся со случайным человеком – с бесполезной, сломанной игрушкой? Ведь не затем же, чтобы просто поиздеваться над ним и заодно над прочими обыкновенными двуногими? О нет, ОНИ не настолько мелочны и не настолько мстительны. Кто же станет мстить муравью?

…Старик улыбался, глядя на него. И чем ближе была догадка, тем шире и добрее становилась улыбка.

– Что у тебя в руке, малыш? – пропела «скрипачка», оказавшаяся рядом. Сквозь прорехи в ткани платья просвечивало ее белое и наверняка уже бесплодное тело. Ногти на ногах были покрыты черным лаком. Между пальцами застряли сухие листья.

Марк невольно сильнее сжал фигурку моряка в потеющей ладони и этим выдал наличие некоей тайной связи. Но и это уже не имело значения.

Улыбка старика стала снисходительной, даже немного презрительной. Все-таки не его уровень… Он, не мигая, глядел на Марка в упор, потом медленно кивнул: