— Никогда не забывай о солнце, — наставлял его Басем. — Смотри, когда я вывожу линию, которая так петляет и изворачивается и идет то прямо, то зигзагом, я мысленно помещаю солнце в левый верхний угол. Куда же должна падать тень?

И он не спеша рисовал тень, попивая чай, а Салман следил, как она менялась, следуя поворотам линии. Хамид Фарси на секунду заглянул в мастерскую и одобрительно кивнул, глядя, как его помощник опекает нового мальчика. При виде каллиграфа Салман вскочил с табуретки, но господин Фарси только улыбнулся:

— Сиди, мы здесь не в казарме. И мотай на ус, что тебе говорит Басем.

С того самого дня Салман жадно впитывал в себя все, что видел и слышал в мастерской. Все было для него необычным и полным тайны. Даже бумага и чернила открывали ему целый мир.

А в пятницу, когда Хамид Фарси, как и все мусульмане, отдыхал и закрывал свою студию, Салман на весь день уходил в комнату, которую приготовил для него Карам. Это оказался маленький, уютный кабинет с письменным столом, старым, но удобным табуретом, узкой кроватью и крошечной полкой. Он хорошо освещался, северная стена имела большое окно на уровне письменного стола, откуда весной сюда проникал тяжелый аромат мирта. Даже электричество здесь было.

Салман получил и ключ, и разрешение приходить когда угодно, кроме понедельника. За это ему поручили поливать кустарники, цветы и деревья, убирать дом и ходить за покупками для Карама. Воду для полива и хозяйственных нужд Салман откачивал из реки. Выложенный цветной плиткой пол легко мылся, а стирку Карам отдавал прачке. Сам он каждый день, кроме понедельника, приходил сюда только спать.

— Ты можешь пользоваться телефоном на кухне, но не снимай трубку, когда звонят, — разрешил Карам.

Сам он много подолгу разговаривал по телефону, когда бывал дома.

Карам дал Салману две тетради: одну для упражнений в каллиграфии и другую — для секретных рецептов и других тайн.

Теперь Салман каждую неделю с нетерпением ждал пятницы, чтобы в спокойной обстановке переписать в тетрадь с разрозненных бумажек свои наблюдения. И каждый раз Салман находил в своей комнате два-три стихотворения, которые Карам оставлял ему для заучивания наизусть.

— Стихи откроют твоему сердцу тайны языка, — говорил Карам.

А Салману было стыдно, потому что иногда он не мог их даже запомнить.

Он осваивал каллиграфию, как неоткрытый континент, на земли которого только что ступил. Люди общались здесь тихо, как в храме, почти шептались. Привыкший к шуму в кафе, Салман в первые дни замечал, что разговаривает громче всех. Старший подмастерье Самад только смеялся, когда трое его подчиненных, Махмуд, Ради и Саид, а также помощники Басем и Али то и дело прикладывали палец к губам, чтобы напомнить новичку, где он находится.

Кроме грубоватого Махмуда, никто здесь ни разу не наградил никого подзатыльником и не использовал бранных выражений. Когда однажды Салман произнес слово «задница», Самад строго предупредил его, чтобы впредь он оставлял такие слова на улице. По окончании рабочего дня он сможет снова собрать их там, чтобы использовать на свое усмотрение. С тех пор перед тем, как войти в мастерскую, Салман останавливался под дверью и разговаривал со своими неприличными словами. Он просил подождать его снаружи и обещал не забыть о них вечером. После этого Салману сразу становилось легко, словно он сбрасывал с себя свинцовый груз.

Однажды Хамид Фарси заметил, как Салман что-то бормочет на пороге, и улыбнулся, выслушав его объяснение. Впрочем, это была холодная улыбка господина. В мастерской Хамид Фарси властвовал безраздельно. Никто здесь не осмеливался ни шутить с хозяином, ни случайно дотронуться до него в разговоре, как это было принято в кафе Карама. Каллиграф сидел неподалеку от входа за элегантным столом из древесины грецкого ореха. Все обращались к нему уважительно, даже благоговейно, и в первую очередь Самад, который был старше мастера и руководил всеми его помощниками. Никому из сотрудников не разрешалось задерживаться в той части салона, где находилось место каллиграфа, разве только если позвал Фарси. В задней части мастерской царствовал Самад — правая его рука, сорокалетний мужчина с красивым лицом и дружелюбным характером. Он руководил работой трех подмастерьев, двух помощников и одного мальчика на побегушках. Каждый занимал здесь свое место и, как казалось, никому не завидовал. Оклады были фиксированы и выверены многолетним опытом. Более высокое жалованье назначалось тому, кто больше умел и выполнял более сложную работу.

Зарплата Салмана составляла лишь половину того, что он получал в кафе. Карам утешал его тем, что каждый мастер был когда-то мальчиком на побегушках.

Зато Салман бесплатно обедал у Карама. Он съедал какую-нибудь закуску, пил чай и возвращался в ателье. Самих и Дарвиш сразу переменились к нему и встречали его как дорогого гостя.

— Будь осторожен с ними, — предупреждал Карам. — Не рассказывай им о своей работе у мастера. И ни слова о комнате в моем доме. Оба глупы и мать родную продадут ни за грош.

Салман чувствовал, что висит на крючке. При Самихе и Дарвише он готов был ругать своего мастера, который так богат и так жаден. Фарси не курил, не пил, не играл в нарды, никогда не делал ставок и не заходил в кафе. Каждый день он довольствовался обедами, которые присылала ему жена, да чаем и кофе, приготовленными в его собственной мастерской. Только для важных клиентов кофе и лимонад приносили из кафе Карама.

Под началом подмастерьев Салман учился легко и с удовольствием. Хамид Фарси, казалось, перестал обращать на него внимание и вспоминал, лишь когда надо было сходить за чем-нибудь на рынок или что-нибудь приготовить. Салмана это мало заботило, потому что каллиграф со всеми держался отстраненно, хотя прекрасно знал, кто чего стоит. Он ни на кого не давил, но был беспощаден, если речь шла о качестве. Подмастерья дрожали, когда он принимал у них работу, и, удостоившись одобрения, с легким сердцем возвращались на место. Лицо Фарси никогда не выражало воодушевления. Начальнику подмастерьев Самаду как-то раз пришлось утешать своего подчиненного Ради, который вернулся от Фарси опечаленный и плюхнулся на свой стул, как мешок с картошкой. Каллиграф велел ему переписать «шапку» письма для одного ученого, потому что посчитал шрифт недостаточно сбалансированным.

— Даже в письменах Господа Бога наш мастер найдет к чему придраться, — сказал Самад, помогая товарищу выбрать новый стиль и перестроить фразу.

Вторая каллиграфия оказалась значительно лучше прежней, Салман это увидел. Через день Хамид Фарси посмотрел ее и одобрительно кивнул, после чего подозвал Салмана и сообщил ему адрес ученого и сумму, которую тот должен за работу. Заказчик, проживавший в квартале Салихия, пришел в восторг и дал Салману на чай целую лиру. Вернувшись в ателье, мальчик с лицом невинного агнца рассказал об этом мастеру и спросил, должен ли он разделить эти деньги с товарищами, чему Фарси немало удивился.

— Как же ты собираешься это сделать? — поинтересовался каллиграф.