В мастерской вдруг понадобилось много разноцветных чернил, чтобы выполнить заказ одного архитектора, разработавшего проект новой мечети. Чернила готовил Ради под руководством Самада. А Салман с рынка пряностей мешками таскал гуммиарабик.

Растворив его в воде, Самад соединял раствор с точно взвешенным количеством сульфида мышьяка и порошком из какого-то пакета без этикетки. На вопрос Салмана о содержимом последнего Самад пробурчал что-то насчет натрия. В тот день Ради замешал большое количество ярко-желтой краски. Для небольших и совсем миниатюрных каллиграфий брали дорогой экстракт шафрана, но пользоваться этой благородной краской разрешалось только мастеру Хамиду. Оранжевый цвет Самад тоже получал из сульфида мышьяка, белый — из свинцовых белил, а синий — из перетертого в пыль лазурита. Для одних оттенков красного была нужна киноварь или оксид свинца, для других — мыльник, квасцы и вода. Экстракт кошенили, названный так в честь насекомого, служащего для него сырьем, делал красный более интенсивным.

Самад предупреждал об осторожном обращении с красками, среди ингредиентов которых, в отличие от безобидных чернил, было много сильных ядов. Но подмастерье Ради только смеялся над страхами Самада. Он все размешивал руками, которые потом не мыл даже перед едой. Год спустя у него начались сильные спазмы желудка. Как человек небогатый, он не мог пригласить более или менее приличного врача, поэтому лечился отварами и прочими домашними снадобьями. Лицо Ради побледнело и посерело, как будто он работал на стройке. Весной его часто рвало, а к концу февраля 1957 года, незадолго до того, как Салман покинул ателье, Ради был болен настолько, что не мог работать. У него отнялись руки, а когда он говорил, на лице появлялась страшная гримаса. На деснах Ради образовалась черная кайма. Наконец, выплатив небольшое выходное пособие, Хамид отпустил его.

Однако мастер не любил краски не только из-за их токсичности.

— Черное и белое — это музыка, — так он сказал однажды одному клиенту. — Когда взгляд скользит между двумя этими полюсами, возникает ритм, компоненты которого — эмоции точности. Цвет — это игра, легкое наслаждение хаосом.

Салман записал эту мысль на краешке старой газеты, оторвал клочок и сунул в карман брюк, прежде чем идти подавать чай.

Лишь золото на зеленом или голубом фоне нравилось мастеру. «Мой золотой экстаз», — так он называл это.

Одно время Салман спрашивал себя, зачем мастер снова и снова отправляет его на рынок специй за медом, хотя сам меда не ест. Ответ он узнал в конце августа: это был золотой цвет, королева красок, замешивать и использовать которую могли только Самад — правая рука мастера — и сам Фарси. Более того, никому не дозволялось наблюдать в это время за их работой. Салман подсматривал тайком, когда каллиграф уходил в маленькую кухоньку в задней части ателье. Прямоугольные и тонкие, как пленка, пластины золота, получаемые путем вальцовки и отбивки, хранились между листами пергамента в толстой тетради с кожаным переплетом.

Хамид брал фарфоровую чашу, добавлял в нее мед, желатин, растворенную и отфильтрованную смолу, затем погружал туда золотой лист и тер его указательным пальцем, пока тот не растворялся. Потом делал то же самое со вторым, третьим и четвертым листом. Наконец мастер подогревал раствор и отставлял на некоторое время в сторону. Затем Хамид Фарси декантировал жидкость,[14]а незначительный нерастворенный осадок оставлял на несколько дней в чаше высыхать. Он добавлял в золотой раствор воды и размешивал его до однородной консистенции. Потом помещал в бутыль остаток из чаши и заливал его золотыми чернилами.

Золотую краску Хамид всегда наносил толстым слоем, а потом полировал поверхность гладким драгоценным камнем, пока буквы не начинали блестеть.

Салман обратил внимание и на острый золингенский нож каллиграфа. Нож Самада, которым он очень гордился, был сделан на знаменитом заводе в иранском городе Синган. Самад купил его у одного иранца, бывшего в Дамаске проездом.

Свой же Салман получил от одного молчаливого сапожника-армянина, жившего по соседству. Салман написал для него красивый прейскурант, потому что сапожник был не больно силен в арабском, и получил нож в качестве благодарности.

Салман постигал и сложное искусство приготовления перьев из тростниковых и бамбуковых палочек. Наиболее тяжело ученикам давался последний надрез, определявший длину и угол наклона пера.

— Не пили, а режь! — испуганно кричал Самад помощнику Саиду.

Самад взял бамбуковую палочку, положил ее на деревянную дощечку и обрезал одним ударом ножа. Потом заточил и расщепил на конце, чтобы можно было набирать чернила. Кончик пера получился острым и имел угол наклона около тридцати пяти градусов.

Помощник только рот разинул от удивления.

— Вот теперь ты сможешь писать шрифтом «тулут», — сказал он. — Будь уверенней, иначе у твоего пера вместо острого язычка, которым оно должно ласкать бумагу, будут зубы. А таким инструментом ты не решишься нацарапать даже собственной теще.

С этими словами Самад возвратился на свое место.

Следующую пятницу Салман посвятил приготовлению перьев. Он чувствовал, что ему не хватает не только опыта, но и решимости, чтобы нанести один-единственный точный удар.

Перо не должно мучить бумагу, учил Самад. Ему следует скользить по ней поступью нежной феи. Он же объяснил функции каждого пальца правой руки:

— Перо лежит так, что указательный палец толкает его сверху вниз, средний — справа налево, а большой — в противоположном направлении.

И улыбался, довольный, глядя, с каким жаром Салман упражняется на любом попавшемся ему под руку клочке бумаги.

Позже Салман вспоминал решающий момент своей жизни, сделавший, по его словам, из него каллиграфа. Это случилось в январе 1956 года. В тот вечер Салман, как и другие сотрудники ателье, не ушел домой, а остался помогать мастеру сверхурочно. Они выполняли заказ посольства Саудовской Аравии. За него полагалась десятикратная оплата, но и качество требовалось наивысшее. Посол хотел в минимальный срок получить огромное полотно с изречениями, которое намеревался преподнести в дар своему королю во время его визита в Дамаск.

В ту ночь Салман как зачарованный следил за рукой мастера, под которой на предварительно размеченной плоскости листа из ничего возникали буквы. До самого рассвета стояла у него перед глазами эта картина, прекрасная, как мир в первый день творения. «Я буду каллиграфом и буду создавать такое…» — повторял про себя Салман, возвращаясь домой.

В дополнение к упражнениям он читал одну небольшую книжку, доступную всем работникам мастерской. В ней говорилось, что пропорции арабских букв основываются на законах геометрии, открытых больше тысячи лет назад гениальным каллиграфом Ибн Муклой. Их гармония проистекает из равновесия между разными противоположностями: прямого и изогнутого, сжатого и расслабленного, видимого и скрытого. Вскоре Салман научился различать семь стилей арабского письма. Одни давались ему легко. Юноша буквально влюбился в популярный стиль «нас-ши», которым написано большинство книг, а вот стиля «тулут» боялся. Однако Салман занимался с таким рвением, что время от времени удостаивался похвалы самого мастера.