было. Была пара приводов. Один раз даже в обезьяннике ночь проторчал. Но это все не то. Как будто в шкафу заперли. С дверцей из оргстекла.

После объяснений следователь обыскал меня. Без особого энтузиазма. Оно и понятно, ничего особенного у меня не было. Сотовый телефон у меня еще на улице забрал Малаш, и сейчас его тоже внесли в протокол. Потом начался допрос. Те же вопросы. Те же ответы. Ничего нового. Следователь периодически разочарованно покачивал головой и потихоньку прихлебывал из своей гигантской кружки. Адвокат откровенно скучал, смотрел в окно и два раза отказался от предложения испить кофе. Конвойный стоял с каменным лицом. Когда все это закончилось, я расписался в протоколе и встал.

— Ну, думай! — сказал мне следователь, одновременно кивком давая понять конвойному, что я теперь его головная боль.

— Ну, думай… — сказал адвокат, изобразив на лице уверенность в том, что мое дело не такое гиблое, как мне могло показаться, но требует определенных вложений.

В конце концов, конвойный меня вывел из кабинета следователя. В кабинет тут же залетел Малаш, который, казалось, все это время проторчал под дверью в ожидании окончания следственных мероприятий.

Путь до дежурного уазика прошел для меня как в тумане. Настолько я был подавлен таким разворотом событий. Я даже не заметил, как залез в обезьянник. Только когда затарахтел движок, а из кабины водителя донеслась песня Цоя, я внезапно пришел в себя.

«Странно, — подумал я, — раньше Цой казался мне, если не задорным, то, по крайней мере, жизнеутверждающим. А здесь, за решеткой, его песни воспринимаются иначе. Более грустными что ли, более правдивыми. Какая-то бесконечная безнадега…»

Поглощенный такими мыслями, я даже не заметил, как пролетело время в дороге. Меня привезли в изолятор временного содержания в какую-то промышленную зону. Водитель не стал глушить машину. Музыка все также звучала, и я, вылезая на улицу, попрощался с Цоем, со свежим воздухом, с хмурым небом, со свободой. Играй, невеселая песня моя.

В изоляторе меня серьезно взяли в оборот. Опросили, осмотрели. Составили акт о синяке на виске, обыскали, досмотрели верхнюю одежду, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, разъяснили правила внутреннего распорядка, дали подписать целую кучу документов, отправили мыться, выдали постельное белье, отвели в камеру.

Камера была небольшая. Стены выкрашены серой краской, а деревянный пол — красной. Напротив двери располагалось окно с мелкой металлической решеткой. По бокам стояли двухъярусные кровати. Между ними, сваренные в единую конструкцию, стол со скамьями. Справа от входа в камеру находился санузел. Металлическая раковина и чаша Генуя. Слева — шкаф и тумба с металлическим бачком для воды. В камере никого не было.

Я снял куртку и шапку и повесил их в шкаф. Подумал и занял нижний ярус кровати справа. Так мне, по крайней мере, не придется наблюдать, как пользуются туалетом. Раскатав матрас с одеялом, я заправил кровать.

«Интересно, — подумал я, — а можно ли здесь до отбоя лежать на кровати?»

Вот в армейке было нельзя. Особенно в учебке. В части старослужащим дозволялось. За пару недель до дембеля. На это закрывали глаза, правда, дедушки этой своей привилегией пользовались крайне редко, чтоб молодые не расслаблялись.

А здесь по этому поводу меня не инструктировали. Я подумал и решил, что незнание в какой-то степени извиняет поведение, и увалился на кровать поверх одеяла. Было около четырех часов вечера. За окном уже смеркалось. Даже не верилось, что утренние события происходили сегодня. Я закрыл глаза и тут же уснул.

— Кхе-кхе, — услышал я сквозь сон веселый хрипловатый кашель.

Открыв глаза, я увидел на соседней койке дедулю. Весьма интересного. Во-первых, он был очень маленького роста. Как десятилетний ребенок. Но не карлик. Он сидел на краю кровати и ноги его даже не доставали пола. Во-вторых, он был одет в тюремную робу. Грубую полосатую пижаму серо-черного цвета. И такую же феску. Подобную одежду зеки носили, наверное, лет сто назад. Еще у деда были лохматые седые волосы и такая же борода. Пронзительные синие глаза выглядывали из-под густых белых бровей. Руки были густо покрыты выцветшими синими татуировками с неясным рисунком. В руках он теребил колоду маленьких самодельных игральных карт.

На самом деле он выглядел очень даже естественно в этой обстановке. Если бы не маленький рост и не эта одежда. Но, почему-то в тот момент, я об этом не подумал…

— Ну что, фраер,[3] пригорюнился? — спросил дед хриплым прокуренным голосом.

— Я вообще-то спал, — угрюмо ответил я, стараясь всем своим видом показать недовольство его бестактностью.

— На том свете отоспишься, — весело ответил дед, — просили тебе мигнуть[4]. Кхе-кхе!

— Что? — не понял я.

— С воли тебе привет шлют, — пояснил дедушка и начал мастерски одной рукой тасовать карты.

Кто, интересно, мне с воли может передавать привет, подумал я. И тут меня осенило. Неужели Мариша? Больше некому. Так она намекает, что у нее и на зоне есть связи. Значит дед с ними заодно. Я зло взглянул на него и напрямую спросил:

— Ты кто такой?

— Тутошний я, камеровой, кхе-кхе. У бабушки лопату украл,[5] чалюсь[6] теперь…

Я внимательно посмотрел на него. Что-то тут не так. Несет какую-то околесицу. Может, какой-нибудь местный сумасшедший? Или просто издевается…

— Послушай, — сказал я, — не знаю, в какие игры вы играете, но, если ты с Маришей…

— Если бы у бабушки был хрен, она была бы дедушкой, — перебил меня дедок, театрально перекинув карты в другую руку.

— Что? — опешил я, — «Дедок-то, и точно, похоже, не в себе».

— Короче, — начал он, внезапно посерьезнев, — прогулка[7] у тебя короткая будет. Скоро на ашмалаш[8] тебя повезут. Подсобят там тебе немного. Так что не переживай, дальше Солнца не угонят,[9] кхе-кхе!

— Что Малаш? Я, отец, тебя вообще не понимаю…

— Еще к тебе борюя[10] подсадят, — не обращая внимания, продолжал дедок, — бухтеть будет[11]. Обычное дело…

— Кого-кого подсадят?

— Иряту одного. На этапе мы вора, а на зоне — повара. Кхе-Кхе! Ты лишнее не барми[12], помни, без шума все сделаешь, сажелку[13] твою отпустят!

— Так, дед, — снова напрягся я, — кончай шутки шутить. Ты от Мариши?

Внезапно послышался лязг открывающейся двери. На пороге стоял полицейский.

— Соколов, на выход с верхней одеждой, — громко и отчетливо объявил он.

Я повернулся к дедку, а его нет. Я огляделся. Нигде нет. В камере я один. Что за фокусы?

— Соколов, на выход, — с нескрываемым раздражением повторил полицейский.

Я растерянно встал с кровати, взял из шкафа свою куртку и, перед тем как выйти из камеры,