— Как вы не понимаете, — не уступал Олег, — я ее люблю! И мне никто, кроме Насти, не нужен! И она любит меня.

— Я поговорю с ней, — решительно сказала мать.

— Не вздумай! — повысил голос Григорьев.

Он был услышан. Но родители стояли на своем: Настя Олегу не пара.

Когда вернулись с покупками Татьяна и Настя, они были удивлены сложившейся в квартире Григорьевых революционной ситуацией, когда «верхи» не могут, а «низы» не хотят понимать друг друга.

— Как вы успели заметить, я уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно распоряжаться своей судьбой! — Олег хлопнул дверью и повез ничего не понимающую Настю в гостиницу.

Сидя на коленях у любимого в кресле полутемного гостиничного номера, Настя старалась поднять ему испорченное настроение. Она читала свои стихи:

Ты сажаешь меня к себе на колени и улыбаешься: «Ангел мой, ты моя пленница!»

И смеешься, но я точно знаю — на ангелах боги не женятся.

Ищешь глаза мои, хочешь губами и взглядами встретиться,

И я сомневаюсь: «А может быть, все-таки женятся?»…

Они целовались, стараясь забыть неприятности минувшего дня. Настя все читала стихи, будто не замечая, что бюстгальтер расстегнут, а поцелуи Олега опускаются ниже шеи…

Потом Настя задремала, а Григорьев, глядя в белый гостиничный потолок, все никак не мог закрыть глаза. «Стоило ехать сюда, чтобы выслушивать от родителей такое? — думал Олег. — Надо быстрее делать документы для Насти и улетать. Сначала на Кипр, потом в Испанию. И следы легче замести, и счет в кипрском банке надо закрыть. Скопившихся там денег должно хватить на домик на берегу моря с белоснежной яхтой, о какой мечтает Настюха».

Почувствовав на себе взгляд, Олег посмотрел на Настю. Девушка не спала.

— Ты чего? — тихо спросил он.

— Пошли погуляем? — предложила она.

— Заодно и поедим где-нибудь, — поддержал он.

— Тогда вставай первым…

Они вышли в мир, когда на город уже опустилась глубокая ночь, а на небе горели звезды…

Утром он еще спал, когда позвонила мать.

— Олег, — мягко прозвучало в трубке мобильного телефона, — я сейчас на работе. Вчера вечером мы все немного погорячились… Давай встретимся в обеденный перерыв в каком-нибудь кафе в центре, ты, я и папа — без Насти и поговорим.

Григорьев согласился пообедать вместе с родителями. Настя все поняла правильно и осталась в гостинице.

Но обед семьи Григорьевых не закончился перемирием. Не сдаваемая Ниной Викторовной категоричная позиция лишь рассердила Олега.

— Мама, я смогу позаботиться о Насте! Все! — этой сердитой фразой Григорьев прекратил дальнейшие прения.

— Поступай как знаешь! — больше не стала убеждать его мать. Отец молча пожал плечами, видимо, соглашаясь с доводами обеих сторон.

Заплатив за обед, Олег первым поднялся из-за стола и направился к выходу. Нина Викторовна, сердито сведя брови у переносицы, вышла следом за мужем.

— Вы на машине? — поинтересовался Олег у дверей кафе.

— Да, — коротко бросил отец, и Григорьевы все вместе пошли к стоянке.

Олег не смотрел по сторонам, пребывая во взбудораженном состоянии от разговора. Нина Викторовна шла рядом, чуть приотстав. Отец поспешил вперед и был уже возле старенькой семейной «шестерки», когда навстречу Олегу выехала машина неприметного темного цвета. Никто, кроме Нины Викторовны, не обратил внимания на автомобиль «Жигули» девятой модели с затененными стеклами, тронувшийся им навстречу с людной стоянки. Сработал материнский инстинкт. В «Жигулях» опустилось заднее стекло, и из салона показался ствол автомата. Нина Викторовна изо всех своих сил толкнула сына на землю. Прозвучавшая в этот миг автоматная очередь прошла через тело женщины, пробивая его насквозь и сбивая с ног. Автомобиль с визгом покрышек прибавил газу и, промчавшись по улице, скрылся за ближайшим поворотом.

Олег видел все, как в немом кино, показалось, он оглох от выстрелов. Каждой клеточкой кожи он ощутил наступившую тяжелую глухую тишину. Все звуки города притихли, оградившись от свершившегося злодейства немыми домами, молчаливыми деревьями, низким небом, будто город не хотел видеть и принимать происходящее.

Он попытался встать и почувствовал сразу, как стали чужими и непослушными его ноги, как налились свинцовой тяжестью руки, как сам он ослаб, будто прибитый к месту совершенным злом. «Живой…» — скользнула безразличная мысль. Он посмотрел на мать и ощутил, как воздух пропитывается кровавым запахом смерти, такой неотвратимой в равнодушии своем к человеческой жизни, и Олегу стало по-настоящему страшно.

Нина Викторовна еще дышала. Она хрипела, пытаясь приподняться, а избитое жизнью тело не слушалось и уже подрагивало и слабело с каждым новым мгновением муки и боли. Пальцы скребли асфальт, руки судорожно искали опору.

Он прополз два разделяющих их метра, обнял, прижал, припал лицом к ее лицу, стараясь оградить мать от настигшей беды. Она впилась в сына руками с невозможной, нечеловеческой силой.

Ее слезы текли по его щекам, он почти задыхался в тисках ее рук, но терпел, молчал, пугаясь неотвратимости наступающего мгновения.

Она отпустила его неожиданно. Не просто выпустила, а обмякла, уронив руки на холодный асфальт, вдруг став очень тяжелой. Он стоял на коленях с окровавленным телом на руках, держась из последних сил, чтобы не закричать во весь голос. Он только раскачивался из стороны в сторону, словно убаюкивая не мертвое тело самого дорогого на свете человека, а свою никчемную жизнь. И только просил:

— Мама, ты ведь не уйдешь?.. Я люблю тебя, мама… Прости меня. Я больше никогда не сделаю так, чтобы ты на меня сердилась… Не уходи…

Подходили люди, что-то говорили. Сочувствовали. Он никого не видел, ничего не понимал. И только шептал:

— Зачем? Почему не я?.. Мама-а-а! Лучше бы я…

Он не чувствовал движения времени. Для него мир остановился, застыл в немом крике. Люди в форме попытались забрать тело матери и погрузить в какую-то машину. Он опустил мать на асфальт, прикрывая собой от чужих рук.

— Дайте воды! — раздался чей-то крик.

— Выпей. Вода… Пей! — Голоса шли с разных сторон. Олег подумал: «Это несправедливо. И зачем здесь толпа? Будь у него сейчас автомат или хоть граната, он никого бы не подпустил к матери».

— У него истерика!.. — Кому-то удалось схватить и сильно скрутить его руки. Хрустнули суставы. Его оторвали от остывающего тела, подняли, поставили на ноги.

— Мама-а-а!.. — Он забился скрученным зверем… Щелкнули наручники за спиной. И он страшно закричал. Закричал во весь голос, не сдерживая рвущуюся наружу боль…

Низкое, набухшее серой тяжелой влагой небо казалось гладким и однообразным. И свет, который шел сверху, тоже был такой же серый, сумеречный, будто доходил до земли сквозь давно не мытые стекла старых окон. Григорьев поежился то ли от холода, то ли от предчувствия портившейся погоды.