Главная трудность в том, чтобы порвать с кем-нибудь, если вы не уверены — а люди редко бывают до конца уверены в таких вещах, — состоит в том, что вам надо убедить вашу половину. Вам надо убедить вашего бывшего или бывшую в том, что так всем будет лучше. И если вы не смогли убедить себя, то вам будет сложно убедить его. Особенно мудрено сделать это в голом виде, за варкой кофе.

Нана передала Моше его чашку. Он ушел с ней в гостиную. Нана пошла за ним. Она собрала свою одежду и пошла за ним.

— Но я люблю тебя, — сказал Моше. Мне лично кажется, что это сильный аргумент. Может показаться, что Моше сказал банальность, но, по-моему, он просто докопался до сути. Он сказал правду. Он любил ее. Это достойная причина, чтобы не расставаться.

Моше сидел на диване. Радости он не чувствовал. Кому понравится сидеть голым на диване и слушать, как высокая красивая блондинка пытается с ним порвать. Поэтому Моше ловко, как бы невзначай, прикрылся Наниной блузкой. Блузка скрыла складки жира, собиравшиеся на его теле, как только он садился.

Нана надела черные брюки. И остановилась. Одеваться в такой напряженный момент было как-то неправильно. И даже бессердечно. Поэтому Нана остановилась.

Остаток этого разговора Нана провела полураздетой, с голой грудью и расстегнутой ширинкой. Моше были видны бирюзовые кружавчики ее трусиков. Трусики были с дорогих прилавков “Маркс-энд-Спенсер”.

На столе лежало складное зеркальце. Нана подцепила его крышечку ногтем. Зеркальце было в стальной оправе. На коробочке было написано “Зеркало”. Нана закрыла его. Она сказала: “Моше”. Он смущенно прикрыл рукой увесистую мошонку. Моше чувствовал себя голым. Чрезвычайно голым. Нана взяла новую губную помаду, которую она купила вчера. Помада называлась “Дерзость”. По цвету она напоминала “Рубиновый взгляд”, только светлее. Сейчас ее цвет казался неинтересным. Совершенно неинтересным. Моше взглянул на часы. Часы стояли на плетеной салфеточке на маленьком откидном столике. У них были желтые светящиеся стрелки. Часы показывали полдевятого.

— Опоздаешь, — сказал Моше.

— Неважно, — сказала она.

— Важно. Тебе надо идти. Мы можем. Можем поговорить потом.

— Моше, это ж просто зубной.

— Я знаю, — сказал он, — это важно.

Нет, я не издеваюсь. Моше внезапно воспылал заботой о ее зубах. Внезапно это показалось ему очень важным. Надо было просто проявить к ней внимание. Если Нана заметит его внимание, думал Моше, может, она передумает. Может, она заметит, какой он хороший, если он будет хорошо себя вести.

— Слуш, — сказал он, — тя штот заботит, я вижу. Скажи мне.

— Да нет, — сказала она, — нет, ничего. Просто. Я. Ну не знаю, просто хочу.

— Скажи, ну скажи, в чем дело.

Не слишком-то членораздельная беседа, правда? Но так уж обычно выходит в подобных ситуациях. Разговор редко идет как задумано.

Моше встал и подошел к окну. Ему была неприятна эта утренняя сцена. Этой сцене, подумал он, не хватает элегантности. Элегантности и утонченности. Особенно ее не хватало Моше. Ему надо было спасти ситуацию. Но он не видел способа этого сделать. Он стоял, голый, у окна и смотрел на улицу. По улице шел мальчик, держа над головой теннисную ракетку. На ней было написано “Уилсон”. Пластиковый футляр ракетки, отделанный под кожу, служил ему импровизированным плащом.

Моше было так жаль этого промокшего мальчика. Бедный, бедный Моше. Очень, очень скоро он поймет, что разрыв никогда не бывает элегантен. Он не бывает ни изящным, ни забавным. Разрыв полон лжи и уверток. Ну да, в этой сцене не хватало той самой элегантности 30-х, как надеялся Моше. Вместо этого он голышом стоял у окна. Угрюмый, грустный, опустошенный.

Нане тоже было несладко. Она снова подумала об Анджали, которая одиноко лежала за дверью спальни. Вот уж чего Нане совсем не хотелось, так это того, чтобы Анджали вышла в гостиную и услышала, как Моше и Нана обсуждают свой разрыв. Но с другой стороны, думала она, им с Моше действительно надо было все обсудить. До сих пор разговор шел в одни ворота. Моше тоже имел право высказаться.

Бедная, бедная Нана. Она не знала, что предпринять. Она спросила:

— Проводишь меня к стоматологу?

Моше взглянул на нее. Такого разрыва он не ожидал. То есть он, разумеется, совсем не ожидал от Наны разрыва. Но если бы вы спросили его, как он представляет себе уход Наны, его ответ вряд ли включал бы в себя визит к стоматологу.

— К стоматологу? — спросил он.

— Ну, если не хочешь, — сказала она, — можешь просто проводить меня до метро. Ну, я. Не хочу, чтобы Анджали слышала. По-мойму, это будет нечестно.

Это неплохая идея, подумал Моше. Вполне разумная.

Разговор прервался на интерлюдию неторопливого одевания в реальном времени. Потом Нана и Моше ушли. Не взяв зонтика, они вышли под дождь.

В 1920 году, когда в коммунистической России шла Гражданская война, Николай Бухарин написал небольшую книгу под названием “Экономика переходного периода”. Бухарин был большевиком. Поэтому он был на стороне недавней революции. В своей книге он пытался объяснить, почему все идет как надо. Он пытался объяснить, почему, несмотря на кажущийся развал страны, на самом деле все просто замечательно. Революция продолжается. Некоторые люди умирают, и пролетарии умирают, но все это часть великого плана. Все идет по плану.

“С более широкой точки зрения, — писал Бухарин, — т. е. с точки зрения большего по своей величине исторического масштаба, пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи”.

На полях своего экземпляра книги Ленин написал: “превосходно!”

Но я не уверен, что Бухарин выражается здесь совершенно точно. Мне кажется, что его слова можно уточнить.

Бухарин пишет: да, ну да, многих расстреливают или заставляют работать по двадцать часов в сутки. Но это само по себе не плохо. Это коммунизм. Если бы только люди посмотрели на все с точки зрения исторического масштаба, думал Бухарин, если бы только они перестали думать только о себе, они могли бы увидеть, как прекрасна такая жизнь.

Я не уверен, что Бухарин выбрал для своей книги правильное название. “Экономика переходного периода” не совсем точно отражает ее содержание. Правильнее было бы назвать ее “Психология переходного периода”. Психология переходного периода — это слепой оптимизм. Люди убеждают себя в том, что все меняется к лучшему, когда на самом деле все в жопе. Вот некоторые цифры времен Великой октябрьской социалистической революции.

В 1917 году в Петрограде проживало 2,5 миллиона человек. В 1920 году — 700 тысяч. В 1913 году в России было 2,6 миллиона рабочих. В 1920 году — 1,6 миллиона. В 1920 году потребление пищевых продуктов находилось на уровне 40 процентов от предвоенных лет. С января 1918 по июль 1920 года от голода и эпидемий умерло 7 миллионов человек. Смертность возросла вдвое. С 1921 по 1928 год на Украине было убито 200 тысяч евреев, 300 тысяч стали сиротами, 700 тысяч лишились крова.