– Только не вздумай выйти в этом платье на улицу, это неприлично и… сама понимаешь, голубой цвет… – сказала тетя.

Понимаю. Все оттенки синего в одежде запрещены строгими законами Рионелы.

Потом тетя вздохнула:

– Ты так выросла, Элоис! Совсем взрослая. Скоро тебя придется отдавать замуж.

А Этьен посмотрел на тетю очень сердито, а потом на меня каким-то особенным взглядом. О котором я не думала ни минуточки. Очень надо!

Я вообще старалась ни о чем не думать. Мой детский портрет, написанный папиной рукой, по-прежнему висел на стене. Я смотрела на него украдкой, пока позировала Этьену. И вдруг однажды он спросил:

– Мне кажется, ты хочешь узнать об этом портрете побольше. Или это только так кажется?

– Кто эта девочка? – выпалила я, не успев прикусить язык.

– Просто девочка, – как-то уж слишком равнодушно пожал он плечами. – Дочь моего друга, моего учителя. Он потерял ее.

– Она умерла?

– Нет. Не знаю. Не думаю. Скорее, она просто потерялась.

– Почему же ее отец не хранит этот портрет у себя? В память о дочери? Разве он не любил ее, раз вот так запросто отдал вам ее портрет?

– Он не отдавал, Элоис. Я сам взял его. Потому что обещал найти его дочь во что бы то ни стало. И я забрал портрет, когда мой друг умер.

Я знаю, воины не ведут себя так. Они не поддаются эмоциям, они не плачут. Они равнодушно принимают любые вести. Но ведь не было уже никакой войны. И Этьен уже не был врагом. И мама была далеко. И я увидела себя будто со стороны. Вот я сижу на высоком стуле, вполоборота к художнику, в голубом платье, в котором мама познакомилась с папой. Я смотрю на стену, но не вижу ее, глаза у меня стеклянные. Я ничего не вижу. И только чувствую, что слезы сейчас сорвутся. И я хочу встать и убежать, чтобы Этьен не видел меня такой, но я сижу, будто меня пришили к стулу.

– Как он умер? Ваш друг.

Я говорю и не слышу себя. Будто бы просто думаю, а Этьен умеет читать мысли и мысленно отвечать.

– Это было давно. Почти десять лет назад. Он хотел найти свою дочь, которую очень любил, но его взяли в плен и… ох, Элоис, это так сложно объяснить! Ты ведь так мало знаешь о том, что происходит за стенами Рионелы!

– Так расскажите мне.

– Ты правда хочешь это знать? Ты уверена, что сейчас? Может быть, ты отдохнешь?

Он протянул мне руку и помог сойти со стула. Мы подошли к его узкой, жесткой кровати и сели рядом. Он продолжал держать мою руку. Я смотрела на свой недорисованный портрет в голубом платье.

– Он очень любил свою дочь. И очень скучал. Но его жизнь… понимаешь, она не совсем ему принадлежала. Потому что он был такой вот человек. Не мог равнодушно смотреть, как умирают дети и…

– Какие дети?

Он виновато покачал головой.

– Я не могу пока сказать тебе. Ты имеешь право знать, но я не могу решить это один.

– У вас что – тайное общество какое-то? Орден?

– У нас братство. Лучше назвать это так.

Против воли я фыркнула. Какая-то ерунда. При чем тут мой папа? Он был обычным человеком!

– Мой друг… он настоящий герой. О таких людях надо помнить. Всегда. Помнить, что ему обязаны жизнью десятки детей.

Почему мне стало так больно? Я почти не помню отца, я не видела его десять лет, и даже та безумная надежда, что он жив, раз его в чем-то там обвинили, она давно угасла, вместе с маминым отъездом. Почему мне так больно? Он спасал других детей, чужих детей, а я росла здесь с тетей, я ждала его, я скучала по маме, я тосковала…

– Кроме него, никто не смог бы их спасти.

– Кто живет в Северных холмах? – перебила я Этьена. – К кому на самом деле вы ходили туда?

Он долго молчал. Тер лоб. Потом сказал, с трудом подбирая слова:

– Ты понимаешь, что если я расскажу тебе, то ты ни с кем не сможешь поделиться этим? Ни с мамой, ни с тетей, ни с Катриной?

– Да.

– И если ты проболтаешься, то меня, скорее всего, повесят?

– Да.

– Ты все равно хочешь знать?

Я посмотрела на него. Глаза у меня давно высохли. Я смотрела и думала, что он полный дурак, если не понимает, что дороже него у меня никого нет сейчас. Я кивнула.

– Там живут спасенные твоим отцом дети.

Конечно, он не взял меня с собой в Северные холмы. Я умоляла, кричала, шипела и плакала, но он не взял все равно. Сказал, что опасно. А сам ходил туда чуть ли не каждую неделю! И однажды не вернулся. Просто ушел в холмы, и все. Прождав до вечера, я поднялась в его комнату и увидела, что там порядок. Просто чудовищный, неправильный порядок. Невыносимый порядок. Краски, кисти, бумага – все разложено по полочкам. И ни рюкзака, ни одежды, ни лука со стрелами, зато мой детский портрет все так же висит на стене, а рядом с ним – «Элоис в голубом платье», и к нему приколота записка.

«Дорогая Элоис! Прости, что ухожу не попрощавшись. Но так сложились обстоятельства. И так уйти мне гораздо проще. Оставляю тебе свои краски в надежде, что ты продолжишь учиться рисовать самостоятельно. И в надежде, что я еще увижу твои картины. Но не очень жди, моя маленькая Элоис. Дороги слишком трудны сейчас. Передай привет и мои извинения тете. Гаррэт».

Я хотела порвать записку, так она меня разозлила, но вместо этого прижала ее к щеке. Какая я дура! Размечталась, что он возьмет меня с собой! Мы так много говорили с ним в последнее время… Он рассказал мне про папу. Про то, как он спасал с каких-то островов детей, которые оказались одни, без родителей, дома, еды.

– А где все эти дети? Почему мы ничего об этом не знаем? – удивлялась я.

– Рионела очень закрытый город. Герцог Вис сумел добиться почти автономии от Империи. И у него тут свои законы.

Он говорил со мной как с равной. А потом ушел. Не попрощавшись.

Я решила ему отмстить. Я научусь рисовать так, что это ему надо будет брать у меня уроки. Краски оставил? Очень надо! Я разбила копилку и на следующий день пошла в лавку к Оле. Я специально туда пошла, хотя были лавки подешевле и попроще, но я помнила, как он с ней кокетничал.

Ола была веселая. Она разбирала карандаши, много-много цветных карандашей, раскладывала их по разным коробочкам. Кивнула мне, а я встала как вкопанная. Ну что я тут делаю? Я же совсем в этом не разбираюсь! Да, Этьен научил меня отличать просто умбру от умбры жженой, и да, я знаю, что пером пишут по гладкой бумаге, а для акварели нужна рыхлая, или «скорлупа», но ведь Ола сразу поймет, что я не художник!

– Помочь тебе?