Джона Леннона убили.

Я не мог поверить. Дело было даже не в самой его смерти, а в жестокости и бессмысленности этого убийства. Много моих друзей умерли молодыми: первым, в 1977 году, ушел Марк Болан, следом, в 1978-м, Кит Мун. Но они умерли совсем иначе. Марк погиб в автокатастрофе, Кита сгубил его невозможный образ жизни. В них не стрелял возле их же собственного дома без всякой причины какой-то незнакомец. Немыслимо. И необъяснимо.

Я не знал, что делать. Да и что тут поделаешь? Вместо цветов я послал Йоко огромный шоколадный торт. Она всегда любила шоколад. Похороны она не устраивала, а в день поминовения, назначенный на воскресенье, мы все еще находились в Мельбурне.

Мы сняли целиком городской кафедральный собор и провели собственную поминальную службу – ровно в то же время в воскресенье, когда люди в Нью-Йорке потянулись в Центральный парк. Мы спели двадцать третий псалом: «Господь – мой пастырь», и все плакали – музыканты, журналисты, гастрольная бригада. Все. Позже мы с Берни посвятили Джону песню и назвали ее Empty Garden[165]. Замечательные там стихи. Ни слез, ни сантиментов – Берни хорошо знал Джона и понимал, что все это он ненавидел, поэтому в песне звучит только горечь, только гнев и непонимание. Это одна из моих самых любимых песен, но я почти никогда не играю ее вживую. Слишком уж сложно ее исполнять, слишком больно. Через несколько десятков лет после гибели Джона мы поставили ее в программу одного из концертов в Лас-Вегасе и на больших экранах пустили видеоряд из его прекрасных фотографий, переданных нам Йоко. До сих пор, исполняя эту песню, я не могу сдержать слезы. Я любил Джона, а когда любишь человека так сильно, с годами боль от его ухода никуда не исчезает.

Года через два после того, как погиб Джон, мне позвонила Йоко. Она попросила срочно прилететь в Нью-Йорк и встретиться с ней. Я тут же вылетел. Что случилось, я не знал, но в ее голосе звучало отчаяние. В квартире в Дакота-билдинг она рассказала, что нашла множество пленок с неоконченными песнями Джона – оказывается, он работал над ними незадолго до смерти. Йоко попросила меня закончить их, чтобы потом выпустить. Предложение мне очень польстило, но я решительно отказался. Объяснил ей, что слишком рано, время пока не подходящее. Но на самом деле я был уверен, что подходящее время никогда не наступит. Одна лишь мысль о том, чтобы дописывать песни Джона Леннона, сводила меня с ума. Не настолько же я самонадеян. Да еще и петь их, чтобы в записи звучал мой голос? Это, на мой взгляд, просто кощунство.

Йоко настаивала на своем, но я не поддался.

Встреча получилась не слишком приятная. Я чувствовал себя ужасно. Йоко хотела преумножить наследие Джона, я же отказался ей помочь. Я сознавал свою правоту, но легче от этого не становилось[166]. Чтобы как-то отвлечься, я пошел в кино на фильм Монти Питона «Смысл жизни». И через некоторое время уже громко хохотал над мистером Креозотом, мерзким типом, который так много ел, что в конце концов взорвался. Я подумал, что Джона это бы тоже рассмешило. Совсем в духе его чувства юмора: острого, язвительного, с оттенком сюрреализма. Я словно слышал его смех – такой заразительный, что я всегда начинал хохотать следом. Именно таким я хотел запомнить Джона. Таким я его и помню.

Меня разбудил громкий стук в дверь гостиничного номера. Я понятия не имел, кто там, потому что в тот момент не имел понятия вообще ни о чем. Похмелье было какое-то странное: невозможно чувствовать себя настолько больным просто потому, что вчера изрядно перебрал. Наверное, это что-то серьезное. Болела не только голова, но и все тело, а особенно руки. С каких это пор при похмелье болят руки? И почему долбежка в дверь не прекращается, хотя я уже несколько раз прокричал, чтобы меня оставили в покое?

Но стук продолжался, и голос звал меня по имени. Голос Боба Хэлли. Я еле встал с кровати. Боже, похмелье просто нечеловеческое. Мне было хуже, чем после новогодних празднеств у Ринго Старра в 1974 году, которые, помнится, начались в восемь вечера и закончились в полчетвертого следующего дня. И даже хуже, чем пару лет назад в Париже, – тогда я арендовал апартаменты с видом на Сену якобы для того, чтобы что-то записывать, но потом заказал партию кокаина фармацевтического качества, окопался в квартире и вообще отказался идти на студию. Однажды утром явился Джон Рид с намерением все-таки притащить меня туда, но обнаружил, что я даже не ложился спать и нагрузился так, что теперь сижу и вдохновенно галлюцинирую: мне казалось, со мной танцует кухонная мебель. Кажется, во время той же поездки в Париж я решил побриться и, в полном безумии, то есть в измененном состоянии сознания, вошел в такой раж, что сбрил не только щетину, но и одну бровь. Не помню, тогда же это было или в другой раз, – все эти события для меня слились в один липкий комок. Я открыл дверь. Боб смотрел на меня выжидающе, словно предполагая, что я сейчас что-то скажу. Но я молчал, и заговорил он:

– Думаю, ты должен пойти со мной и кое-что увидеть.

Я поплелся за ним в его номер. Он распахнул дверь, явив моему взору сцену погрома. Ни один предмет мебели не стоял нормально, кроме разве что кровати. Все остальное или лежало на боку, или было перевернуто вверх ногами, или просто разбито на куски. На полу среди осколков валялась помятая любимая ковбойская шляпа Боба. Я впал в ступор – примерно как Йосемити Сэм после того, как Багз Банни[167] уронил ему на голову наковальню.

– Черт подери, – пробормотал я. – Что здесь случилось?

Последовала долгая пауза. Наконец Боб заговорил.

– Элтон, – сказал он. – Случился ты.

Что значит – случился я? О чем он, вообще? Как это все связано со мной? Последнее, что я помню: как прекрасно проводил время в хорошей компании. Зачем же мне было устраивать погром?

– Но я был в баре, – с негодованием возразил я. – С группой «Дюран Дюран»!

Боб снова посмотрел на меня выжидающе, как будто силясь понять, всерьез это я или нет. Потом он тяжело вздохнул:

– Да, ты был в баре. Сначала.

А ведь все шло так хорошо. Стоял июнь 1983 года, и мы в Каннах снимали клип на песню I’m Still Standing – ее я планировал выпустить первым синглом из готовящегося к выходу альбома Too Low for Zero. После провала Ego я почти не снимался на видео, но на этот раз решил рискнуть, отчасти из-за режиссера Рассела Мулкани: мы с ним сотрудничали прежде, и мне он очень нравился. В начале восьмидесятых Рассел считался лучшим – только он умел делать по-настоящему дорогие и экзотические, абсолютно «глянцевые» клипы. Он летал с группой «Дюран Дюран» на Антигуа, там они сняли на яхте клип на песню «Рио». Кроме того, я хотел, чтобы и I’m Still Standing и Too Low for Zero имели коммерческий успех. Мы с Берни снова писали вместе уже на постоянной основе. Нам удалось создать несколько неплохих совместных композиций во время нашей творческой разлуки, но теперь мы решили написать целый альбом вместе, чтобы вдохнуть жизнь в новый этап сотрудничества. Я был очень доволен выступлениями с Ди и Найджелом, так что мы собрали в студии прежний проверенный состав группы; Дейви поручили гитару, Рэю Куперу – ударные. На арфе, как и на записи альбомов Elton John и Tumbleweed Connection, играла Скайла Канга, моя подруга из Королевской музыкальной академии.