Что касается техники, то она, увы, и у нас бывает допотопная. Автомобильная катастрофа, например. Порой это быстро, профессионально и безболезненно. И притом без потери для лица демократии — всё совершается закулисно… Даже такие мелочи… Не говоря о крупном. Но, надеюсь, что вы не попадёте в этот список смешных автомобильных исходов. К тому же есть столько других способов убрать человека — смешно, — всё дело в том, что это ещё надо заслужить. Не советую вам этого.

Андрей вдруг как-то холодно, но всё-таки взорвался:

— Рудольф, послушайте, я всё-таки не пойму. Вот вы говорите такие вещи… И служите им, как вы сказали. Но кому вы, в конце концов, в действительности служите?

И вдруг Рудольф не ответил своим обычным голубым хохотом. Его глаза увлажнились, и вместе с тем в них проглянула какая-то бесконечная насмешка.

— Уж не думаете ли вы, Андрюша, что я ваш советский агент?

— Такая глупая мысль даже мне не пришла в голову…

— Ну так вот…

— Я знаю, кому вы служите… Но…

— Ваше «но» изумительно, мой друг… Итак, что же мы предположим с этим «но»? Сначала без «но»: я творю свой маленький эксперимент с вами.

Андрей печально, хотя и не без иронии, склонил голову:

— А теперь с «но»… Кто вы?

— Ну, хорошо, Андрей, — Рудольф вдруг как-то похолодел, но, впрочем, с безразличием. — Если предположить «но», то ведь могут быть, как вы понимаете, многие варианты… Оставим, конечно, «советского агента». А вот, скажем, такой вариант: да, я действительно служу им… Но как служу?.. Вы, конечно, знаете Апокалипсис — я имею в виду не только христианский… Есть идея об ускорителях. Процесс должен быть доведён до конца. И чем скорее, тем лучше. Чем скорее лопнет этот смердящий гнойник, тем скорее наступит новая эра, поэтому надо работать на гнойник, но с ускорением, с абсурдом даже, чтоб скорее он прорвался. Иначе он будет гнить тысячелетия и всё отравлять вокруг. Это как хроническая болезнь — она хуже, чем острое заболевание, чем приступ. Я хотел бы не затягивать их хроническую болезнь. Ускорить её, даже расширить по мере сил. Ибо обычный исход хронической болезни — смерть. Гнойник лопнет, и чем скорее, тем лучше. Да здравствует смерть, ибо смерть равносильна новому рождению. Я просто великий Ускоритель, один из них. Они получат своё. Я один из тех, кто доводит до страшного конца то, во имя чего живёт эта цивилизация.

Андрей не поверил.

— Вы шутите, Рудольф? Человеку не по плечу такая задача.

— Конечно, шучу, Андрей. Натурально. Я просто ловлю вас. Но вы сделаете своё дело. Ведь там, в Советском Союзе, вы тоже много страдали, — зловещая улыбка мелькнула на лице Рудольфа. — От хорошей жизни не уезжают.

…И их вечер довольно сухо закончился. И только в последний момент, когда они расставались и Рудольф садился в свою машину, он обернулся и, усмехнувшись, сказал Андрею сквозь зубы:

— Я буду первым читателем вашей книги об Америке, Андрей. А пока прощайте!

Андрей возвратился в номер своего отеля. Включил свет и вынул из шкафа припасённую бутылку водки. Налил стакан — и выпил его. Но почему-то только протрезвел от этого. С отвращением вылил водку в раковину, пустую бутылку поставил обратно в шкаф. Голова была совершенно чистой.

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди…

Эти строчки не выходили из его головы даже тогда, когда он заснул.

16

Андрей, наконец, понял, что у Лены вовсе не смертельная и безнадёжная «болезнь», а только опасная — до судорог опасная, правда. Да, Россия была внутри неё, и была в душе какая-то внутренняя сила, и потому не могло быть «то»: когда останавливались глаза, не говорили губы и только одно желание — увидеть родину и умереть там — заполняло всё существо. Чтобы возвратиться в то, что дало тебе жизнь. Нет, Россия была в ней как бесконечная духовная реальность, которая была выше этой жалкой земли как планеты и этой жалкой и смешной жизни. И это, естественно, было в нём. Разумеется, духовное и историческое должны были соединиться, и была тоска от разлуки, но не смертельная. Россия для них была выше времени и физического пространства. Конечно, всё время хотелось увидеть её, но ведь он существовал, этот Советский Союз, и каждый день о его существовании визжало американское телевидение.

«Болезнь» Лены была другого качества: она уже не могла жить здесь, в Америке. Для всех, кроме русских, этот «феномен» было трудно объяснить. Андрей почти физически чувствовал, что его жене не хватает воздуха, духовного воздуха, не хватает жизни, человеческого общения, что она умирает душевно. Всё было кончено, порвался занавес, она увидела суть. Он тоже видел суть, но уходил в себя, в свой мир. А она не могла. Ей было нечем дышать, у неё мертвела душа. Андрей, в свою очередь, видел, как она меняется, как угасают её глаза.

— Я хожу, работаю, разговариваю, даже иногда смеюсь, но чувствую, что я увядаю. Наши американские друзья не помогают, это просто островки, вся эта цивилизация давит. Я чувствую даже, как что-то сжимает моё горло. Такого раньше не было.

Андрей чувствовал, что произошло что-то неизъяснимое, бесповоротное. Но тем не менее он делал отчаянные попытки вывести Лену из этого состояния.

На время это состояние отступало, но только на время.

— Но я хочу выразить, — говорила Лена, — что я чувствую в сердце своём… Тут невозможно жить, если не быть очень сильным человеком. Я не могу жить на Марсе, где всё не только чуждо, но и противоположно. Но я вижу, что и ты страдаешь…

— Ответь на один вопрос: ты хочешь жить или нет?!!

— Да, хочу. Жить я хочу.

— Тогда мы спасены! Если ты хочешь жить, надо искать выход.

— Какой выход?! Опять иллюзии, сказки.

— Почему сказки? Разве нельзя найти выход?

— Какой?!

— Чего ты хочешь? Скажи прямо: чего?

— Уехать отсюда.

— Куда? В Советский Союз нас не примут, ты знаешь… Да и не время сейчас.

— Я часто думаю о Западной Европе, о Франции, о Париже. Ведь там много наших друзей, особенно художников. Потом, я очень хорошо чувствовала себя в Вене; в Европе иной воздух, это — наш материк, Евразия; мы не были ещё в Париже, но Вена и Париж — это близко… Потом, я всё время вспоминаю слова: русские вне России могут жить только в Париже… Там наши могилы, Бунин, Ремизов… Там есть русский Париж, говорят, и сама Европа совсем другая… Там нет