Ну как я мог объяснить, что назвал рассказ Хохолкова не фарсом, а паром, произнеся это слово с приставкой буквы «с»? Я понимал, что отвечать на вопросы мне следует спокойно и обстоятельно, но дело у нас осложнялось не только тем, чтобы восстановить правду: надо было исходить еще и из того, что известно на этот счет Владыкину. Осложнялось наше дело еще и тем, что Вениамин Григорьевич был для меня тот человек, перед кем я всегда чувствовал себя скованным, безвольным и даже в чем-то виноватым. Я знал людей – например, капитана нашего траулера и его старпома, – при общении с которыми и ты ощущаешь себя свободным, деятельным и смелым, – одним словом, достойным; а есть такие, перед кем становишься ниже, чем ты есть на самом деле. Вениамин Григорьевич был для меня этим, принижающим мою сущность человеком, и поэтому я не стал опровергать, будто не называл рассказ Хохолкова фарсом: тут мне всё равно не поверили бы.

– Хотелось бы знать, товарищ Кержун, когда вы были искренни, – крепнущим голосом сказал Вениамин Григорьевич: – в первый раз или теперь?

Мне тогда подумалось, что Диброву я мог бы подробно рассказать обо всём, что на самом деле произошло утром – как Хохолков предупреждал меня не жать ему крепко руку, а я все-таки пожал ее, как он «забыл» на столе американские сигареты и потел в дубленке, что говорил о своей «загранке» и как мне захотелось в это время поплевать себе на ладонь… Я бы сказал Диброву о «паре-с» и о том, как Вераванна обозвала меня хулиганом, заменив в слове букву «х» на «ф». Наверно, он в этом месте обязательно расхохотался бы, а меня понапутствовал каким-нибудь ироническим мужским советом, как в тот раз, когда ему доложили о нас с Иреной…

– Что же вы молчите?

Вениамин Григорьевич сказал это осуждающе, с примесью сожаления о моей несомненной для него неискренности. Мне почему-то вспомнилось, как я зарезал ему весной курицу, и стало обидно и досадно на себя, и я почти физически ощутил, как внезапно спа́ла и улетучилась его странная власть над моим мужеством. Я сел в кресло и вежливо предложил ему сигарету.

– Это, конечно, не «Кэмел», но курить можно, – сказал я. Он молча и протестующе завозился на своем стуле. Тогда я закурил сам. – Значит, вас интересует, Вениамин Григорьевич, когда я был искренним в оценке рассказа «Полет на Луну»? – спросил я сквозь дым.

– Вот именно, – с настороженной сдержанностью подтвердил он.

– В таком разе вынужден огорчить вас. Искренним я был сегодня, – сказал я.

Мы выжидательно посмотрели друг на друга. На столе не было пепельницы, и во мне шелохнулся озорной соблазн стряхнуть нагар с сигареты в подставочку.

– Выходит, вы… врали вначале? – логично заключил Вениамин Григорьевич, и я заметил, как порозовел и набряк рубец шрама на его щеке. – Почему же вы так поступили?

Я ответил, что на это меня вынудили исключительные обстоятельства.

– Вы ведь дали мне рассказ на отзыв, когда он был уже сверстан и проиллюстрирован…

– А вам откуда это стало известно? – прервал он меня.

– В данном случае важен факт. И не повышайте, пожалуйста, голос, – сказал я, хотя на самом деле он не повышал.

Мы снова примеривающе посмотрели в упор друг на друга, и Вениамин Григорьевич нажимно спросил, выразил ли я свое подлинное мнение, когда писал отзыв на рукопись Элкиной. Я ответил, что «Позднее признание», на мой взгляд, отчаянная исповедь очень одинокой и, наверно, хорошей женщины, но, для того чтобы повесть приобрела хоть какой-нибудь общественный интерес, автору не хватило литературной сноровки.

– Всего лишь сноровки? – с грустью надо мной спросил Вениамин Григорьевич, а я подумал, что могу тут забрести дальше, чем следует, запутаться и подвести Ирену, – отзыв-то писала она.

– Я имел в виду мастерства, – сказал я. – Это в значительной степени относится и к бездарному рассказу Хохолкова!

Сигарета моя истлела до основания и обжигала пальцы. Я поплевал на нее и понес окурок за стол Владыкина, к окну, где стояла корзинка для бумаг. Вениамин Григорьевич с опасливым любопытством до конца проследил за моими действиями и, когда я вернулся к креслу, встал сам.

– Видите ли, товарищ Кержун, – начал он, – если вам приходится у нас трудно, то… мы не станем вас удерживать.

У него были безмятежно добрые глаза. Я выждал некоторое время и сказал, что решение вопроса о своем увольнении предпочел бы услышать от директора издательства.

– Если вы, конечно, не возражаете.

– Да нет, вы неправильно толкуете, – поежился Вениамин Григорьевич, – мы не собираемся увольнять вас сами, понимаете?

Я сказал, что понимаю, но что в этом случае мне придется просить у товарища Диброва отсрочку на подачу заявления.

– До января, – сказал я, – пока выйдет моя повесть. Вы не согласились бы поддержать меня в таком ходатайстве?

– А где это… должно выйти? – не сразу, поборовшись с чем-то в себе, спросил Вениамин Григорьевич.

Я назвал журнал. Нас разделял стол, а не поле, и поэтому мне хорошо было видно, что Владыкин, как и в тот первый раз, когда я из «чувства самосохранения» соврал ему, не поверил сказанному мной.

– Отношение редакции у вас с собой?

– Кажется, да, – неуверенно сказал я. Мне показалось нужным побыть немного растерянным, потому что «отношение» действительно существовало теперь и лежало в записной книжке в заднем кармане моих брюк. Я видел, как неможилось Вениамину Григорьевичу – застигнуть меня во лжи с глазу на глаз, – слабым людям это почему-то легче делать при свидетелях, и поэтому, наверно, он взглянул поверх меня, на дверь: вдруг кто-нибудь войдет! Из своих, конечно. И лучше всего, чтобы это была, понятно, Вераванна…

– Да-да. Извещение со мной, – равнодушно сказал я. – Хотите взглянуть?

Уже после того как Владыкин взял у меня сложенное вчетверо письмо, мне вспомнилось, что вверху бланка, над оттиском названия журнала, – весенне-зеленым, кратким и счастливым, как молодость, красным карандашом я написал три огромных по величине букв слова – ура, уро и уры. После «ура» стоял всего лишь один восклицательный знак, а «уро» и «уры» я отстолбил многими… Я написал это уже давно, и разве, на самом деле, не слышится в окончании слова «ура» «о»