— Ты помнишь что-нибудь? — спросила валиде-султан, поглаживая руку Элеоноры. — Помнишь, что ты нам сказала?

Элеонора приподняла подбородок, собираясь покачать головой.

— Ты ничего не помнишь? Что ты рассказала нам о преподобном Мюлере и загадке? О Монсефе-бее и странном юноше из кафе «Европа»?

— Нет, — едва слышно прошептала Элеонора. Она не помнила ничего, кроме гирканцев. — А что я рассказала?

— Не важно, — ответила валиде-султан. Она встала и убрала прядь со лба Элеоноры. — Даже к лучшему, что ты все забыла.

Элеонора устроилась поудобнее на подушках и принялась разглядывать девушек во дворе. Все попытки вспомнить, что же она говорила, оказались бесплодными, и ее мысли перенеслись к тому, что происходило за дверью.

— Кто эти девушки? — спросила она. — Они музыкантши? Играют для султана?

— Можно сказать и так, — ответила собеседница, быстро отворачиваясь, чтобы скрыть улыбку. — Те, кто живет в гареме, много времени уделяют музыке.

— Они здесь живут? — переспросила Элеонора. — Все?

— Да, все они живут здесь.

— А где же их родители?

Валиде-султан задумалась, как будто вопрос был неожиданным.

— В основном они сироты. Тех, у кого родители живы, отправляют сюда, чтобы они смогли занять более высокое положение в обществе. Когда-то и я была одалиской в гареме Ахмеда Четвертого, отца Абдул-Гамида. Это довольно приятная жизнь.

— Вы были сиротой?

Валиде-султан помедлила с ответом:

— Да. Я потеряла родителей еще ребенком, совсем как ты.

Элеоноре хотелось поподробнее расспросить о дворце, одалисках и музыке, которую они играли, но тут на нее навалилась необоримая усталость.

Вечером Элеонору отвезли домой. Почти всю следующую неделю она провела в постели. Шторы в комнате не открывались, ее кутали так, что наружу торчал только кончик носа. Кроме размоченных в чае сухарей, она ничего не ела, а от количества гранатового сока, которое она выпила за это время, ее зубы приобрели розоватый оттенок. Она не была больна, не было ни синяков, ни ушибов. Все, на что она жаловалась бею, госпоже Дамакан и бесконечной веренице дворцовых лекарей, — это усталость. Она говорила, что чувствует себя так, будто кто-то открыл кран и все силы вытекли из нее. У докторов на этот счет было другое мнение. Они выдвигали одно за другим всевозможные предположения о характере ее болезни: от эпилепсии до менингита и сахарной болезни, но никто не мог сказать наверняка. Да и особого значения это уже не имело. В чем бы ни была причина ее недуга, Элеонора шла на поправку.

Тем временем Стамбул полнился разговорами. Не успел еще экипаж, в котором Элеонора возвращалась из дворца, пересечь Галатский мост, как рассказы о том, что с ней случилось, просочились за дворцовые ворота и разнеслись по окрестным холмам, через считаные часы весь город судачил о происшествии. Воздух звенел от сплетен, словно сотни комаров налетели вдруг на город в предвкушении свежей крови. Сплетни залетали в каждый дом, становились все крепче, все весомее, обрастали невероятными подробностями и продолжали свое путешествие.

В том, что случилось с Элеонорой, не было ничего плохого, безнравственного или неподобающего. Никакого скандала не разразилось. Но история вышла занятная, с этим никто не мог поспорить. Слухи разносились по Стамбулу с поразительной скоростью: можно было подумать, что это не двухмиллионный город, где люди говорят на десятках языков, а крошечная деревушка. Не успела Элеонора оказаться в постели и забыться целительным сном, как в городе образовалось две партии.

Сторонники первой утверждали, что Элеонора — предсказательница, пророчица; эти слухи распространились по берегам Босфора, разнеслись по летним резиденциям богачей и отправились дальше, на Принцевы острова. Там история поварилась несколько дней в собственном соку, обошла все приемы и обеды и прибыла обратно в Стамбул на кончиках языков слуг, возвращавшихся в город. Последователи второй теории склонялись к тому, что Элеонора — британский агент, в чьи задачи входит расстроить османо-германские отношения. Этот слух перенесся через Галатский мост и обосновался в Пере, где представители иностранных общин шепотом передавали его друг другу. Поглядывая через плечо — не подслушивает ли шпион, — они рассказывали историю маленькой сиротки, подопечной Монсефа Барка-бея, которая вела подрывную работу против кайзера.

Сторонники первой партии преобладали и в самом дворце. Рассказы очевидцев происшествия в зале для аудиенций не оставляли никаких сомнений в их правоте. Однако некоторые люди в правительстве, в том числе и сам великий визирь, поддерживали и распространяли вторую версию, согласно которой Элеонора была иностранным шпионом или, по крайней мере, марионеткой в руках Монсефа Барка-бея. Что думал сам султан, оставалось для всех загадкой, хотя через несколько недель стало понятно, что он серьезно отнесся к совету Элеоноры.

Дождь барабанил до самого утра, упругие струи отмыли дочиста красную черепицу Робертс-колледжа и навели глянец на пропыленную листву. Даже сквозь закрытое окно преподобный чувствовал запах влажной земли и пыльцы, тот же, что стоит в одуванчиковом поле позади йельского колледжа Святого Игнатия. Он покусывал кончик пера, потом зажал его зубами и задумался. Было слышно, как вода бурлит в канавах, размытый свет, который падал на стол из витражного окна, наводил на мысли о подводном царстве. Красоты красотами, однако не следует отвлекаться от дела. В попытке сосредоточиться он положил руки по обе стороны письма и прочел то, что только написал.

Дорогой Дональд!

От всей души надеюсь, что письмо найдет тебя в добром здравии и хорошем расположении духа и что ты простишь мое продолжительное молчание…

Преподобный отложил перо, встал и подошел к камину. Правильнее было бы сказать «паузу», не «молчание», но настроения начинать все заново у него не было. В сущности, какое ему дело, что подумает Дональд Сторк о его эпистолярном стиле, да и иные мнения Дональда мало его интересовали. Их переписка всегда была данью любезности, не дружбе. Спекуляции Дональда на Уолл-стрит интересовали преподобного так же мало, как и приемы, на которых бывали супруги Сторк. Да ведь и представить, что Дональда занимают подробности стамбульской жизни или успехи Робертс-колледжа, тоже невозможно. Вероятно, скрытые язвы городской жизни возбудили бы в нем некоторое любопытство, но тут уж Джеймс и сам понимал, что в письмах о таких материях не пишут. Преподобный Мюлер оперся о прохладный камень каминной полки и вдруг заметил, как жалко выглядит аспидистра. Надо бы поговорить с госпожой Эски-оглу о том, как следует ухаживать за комнатными растениями. Хотя пустое, он же сам прекрасно знает, что все равно забудет, что за чередой дел, с которыми надо покончить до сегодняшнего ужина с Фредериком, эта домашняя проблема вылетит из головы.

Фредерик Саттон. Однокашник по колледжу. Вот уж от него меньше всего можно было ожидать желания повидаться. Не то чтобы между ними не было ничего общего. Оба выходцы из рабочих семей, вечные соперники, что не мешало им относиться друг к другу с симпатией, но жизненные пути развели их далеко. Преподобный выбрал сан, а Фредерика поманила неверная звезда журналистики. К тому же эпистолярный жанр никогда не был коньком Фредерика. Пару лет после выпуска они обменивались открытками, но потом переписка сошла на нет. Общие друзья, отношения с которыми оставались более тесными, делились новостями об успехах Фредерика, о его переезде в Нью-Йорк, но сам Фредерик не писал по крайней мере года два. До прошлого месяца. Да, именно тогда преподобный получил телеграмму: «Буду в Стамбуле второго августа. Прибуду судном Голландско-американской компании. До встречи. Фредерик Саттон».