Галка жевала хлеб, а Машка ждала продолжения. Ведь будет же!

– И, догуляв до берега, решил искупаться. Нет, бывает такое с пьяницами. И с наркоманами. И я даже поверю, что в его затуманенных мозгах возникла подобная гениальная мысль, но… Машуль, одежда! Пьяный человек плохо себя контролирует. В воду он полезет, да… но вот снять и аккуратно сложить одежду… не верю. На рубашке-то мелкие пуговицы, которые расстегнули. Пиджак повесили. Брюки сложили так, чтобы не измялись.

– По привычке?

– Маш, ни одна привычка координацию не спасет. У него, может, желание и было бы, а вот возможности… ощущение, что заботливая мамочка складывала.

Софья Ильинична.

Заботливая мамочка, которая…

Что? Напоила бывшего любовника, подмешав в спиртное наркоты, а потом вывела на прогулку, помогла спуститься к воде, раздела и в воду столкнула?

Машкино беспокойное воображение рисовало ее, плотную, в очередном нелепом ярком наряде, стоящей на берегу. И ветер треплет подол платья, шевелит меховой воротник пальто – а Софья Ильинична не представлялась в пальто без меха – и гонит мелкую волну…

Но зачем?

Из любви к сыну. Пожалуй, эта женщина готова пойти на все из любви к своему напрочь избалованному сыну. И если Кирилл угрожал… чем?

Ему надоело терпеть выходки Григория, и он хотел… отправить в закрытую школу? В ту же Англию, которая славится умением перевоспитывать сложных детей. Предстоящая разлука и понимание, что Гришеньке будет плохо без мамы… безумный мотив?

Вполне подходящий.

– Что, уже примеряешь роль на кого-то? – поинтересовалась Галка и попросила: – Дай молочка.

Она покупала детское, с трубочкой, которое пила медленно, отфыркиваясь, и эта Галкина привычка Машку всегда умиляла.

– Машуль, доказать все равно не выйдет, – сказала сестрица. – А вот нарваться – вполне. И этот твой… ты знаешь, что о нем говорят?

– Кто?

– Родственники покойной жены.

– Представляю.

– Рассказал, значит?

– Рассказал, – не стала отрицать Машка, удивляясь тому, что Галка не поленилась съездить и пообщаться с этими самыми родственниками. Нет, Машка знала, что сестра ее – человек целеустремленный и с собственным видением мира, но… вот чтобы настолько?

– Зачем, Галь?

– Ну… – отрицать очевидное она не стала. – Я ж по голосу слышу, что ты втюрилась.

– Кто, я?

– Ну не я же! – Галка нахмурилась. – И не надо отрицать! Нельзя врать сестре, Машуль.

Старая шутка, которая перестала быть смешной.

– У тебя голос меняется, когда ты о нем говоришь… и, Маш, мне это не нравится.

Машка вздохнула. Если голос… Галка утверждала, что голос – верная примета Машкиной влюбленности, хотя никаких особых изменений Машка в нем не наблюдала, может, просто слушать себя не умела?

– Галь, а ты им веришь? – Машка обняла себя, как делала всегда, когда чувствовала сомнения. – Родственникам этим?

– Сложно сказать. С одной стороны, она ведь и вправду утонула. С другой… мне соседи рассказали, что Мефодий твой…

– Не мой!

– Хорошо, не твой Мефодий жену любил. Баловал. И… родственникам квартиру отдал.

– Не только квартиру. Ему плохо было… они потребовали и…

Машка замолчала, не зная, может ли раскрыть чужую тайну. Да, Галка – самый близкий и дорогой человек, она не станет трепаться попусту, но ведь…

– Шоковое состояние, значит. И снова депрессия. Пил?

– Пил, – согласилась Машка.

– А теперь?

– Теперь нет.

– Хорошо, – Галка опять вздохнула и поднялась. – Маш, не ошибись! Ему, конечно, после смерти жены погано, а ты молоденькая, хорошенькая, но жалость – это еще не любовь.

Машка кивнула и сестру обняла. Все-таки хорошая та, пусть и строгая порой, сварливая, но все равно ведь – родная.

– Галь, а ты можешь еще кое-что глянуть…

– Подхалимка!

– Я ужин сама приготовлю, честно-пречестно, но… – Машка подарила сестре самый жалобный взгляд, на который только была способна, – надо узнать про одного человека. И еще про привидения. Ты в привидения веришь?

Грету похоронили рядом с Кириллом. Мефодий старался не задумываться над тем, будет ли тот рад подобному соседству.

– Пусть земля ей будет пухом, – сказала Софья, размашисто перекрестившись. В черном траурном наряде с огромною, с колесо, шляпой, она смотрелась странно.

Гаденыш держался мамочки, выглядывая из-за ее плеча, и на физии его застыло выражение крайней тоски. Стаська бродила по кладбищу с рогатиной…

И кто из них?

Мефодий не верил, что Грета покончила с жизнью. Да, заистерила, да, принялась каяться, жаловаться, но все ведь жалуются. А выходит, что после жалоб она просто заснула в том кресле.

Навсегда.

И будь Мефодий чуть более внимателен, разве не сумел бы он увидеть признаки смертельной опасности? И, быть может, удалось бы Грету спасти. «Скорая» там, промывание желудка…

– Осталось четверо. – Гаденыш оказался рядом.

– Что?

– Четверо, дядечка Федечка, осталось, – любезно повторил он. – Это как в песенке. Пятнадцать человек на сундук мертвеца… а нас вот четверо. Сундук тоже имеется…

– О чем ты?

– О наследстве, дядечка Федечка. Эк вы сразу и оглохли, и поглупели! Не из-за любви, случайно?

– А ты больно смелым стал!

Софка на сына глядела, но подходить не торопилась.

– Что терять, мы ж просто разговариваем. А глядите, до чего интересно выходит. Раз – и нету Греты… и одним ртом меньше. Тебя она бесила.

– На что намекаешь?

Черный строгий костюм. Белая рубашка. Галстук. И ехидная ухмылка, сам вид которой бесит несказанно.

– Да что уж, намекаю, – мелкий поганец зевнул. – Старая любовь прошла, новая объявилась. Вот старую и спровадили в могилу-то… Ты ж последний с ней разговаривал. Все это видели.

– Кто «все»?

– Я видел, – Гришка оглянулся на мамочку, которая, поймав Стаську за рукав, что-то рассказывала ей, негромко, но, судя по жестикуляции, эмоционально. – Видел, как она обниматься лезла, плакалась небось? На жизнь жаловалась? Она ведь тебя за лошка держала. Думала, пострадает, окропит слезками плечико твое, ты и растаешь. Сначала пожалеешь бедненькую, а там и в койку возьмешь… А из койки Грету уже поди выгони…

– Откуда знаешь!

– От верблюда, – осклабился гаденыш и, уперев большой палец в подбородок, хмыкнул. – Или ты, как мамочка моя дражайшая, полагаешь, что я слишком маленький, чтобы о таком думать?