Врет? Нет, не похоже. И вдвойне мерзко.

– И как давно?

– Давно, – Гришка повернулся ко второй могиле, к потемневшему, обласканному дождями кресту. А венки сгнили почти, и Мефодию стало стыдно, что он пришел к брату с пустыми руками. Надо будет завтра наведаться, привести могилу в порядок. – Он еще жив был.

– Ты…

– Аморален, знаю, – поганец перекрестился. – Только… они ведь все равно друг другу чужие были. Папаша любовниц заводил. Ее это дико бесило. Она ведь вся такая распрекрасная, а ему плевать. Это ж натуральная комедия была! Он возвращается, а Грета навстречу выпархивает, в черном пеньюарчике, сиськи наружу, задница чуть прикрыта. Она на шею бросается, а папаша ее в щечку целует. В щечку, прикинь?!

Мефодий не помнил подобного, то ли происходило все еще до его появления на острове, то ли в первые недели, когда ему было глубоко наплевать на творящееся вокруг.

– А я вот не устоял… чуял, что не против будет. Нет, я понимаю, что я для нее мальчишка, но вот отомстить папаше – это да.

– Зачем ты сейчас мне рассказал?

Ведь молчал же, долго молчал, и промолчи дальше, Мефодий в жизни бы не догадался об их связи. Гришка же дернул плечами и, наклонившись, поправил темно-бордовую розу, которую принес для Греты.

– Не поверишь, но… – он говорил тихо. – Она мне нравилась. Она была сильной. Вот мамаша вечно ноет… Стаська вообще мутная. Ты тоже сломался, когда в жизни непруха пошла. Папаша и тот в нытика превратился, все ходил и вздыхал, что женщину в белом видит… а Грета – нет. Она точно знала, чего хочет, и этого добивалась. Я к ней, если знать хочешь, привязался даже… да, мы спали, но уже редко. С ней просто прикольно было. Она меня понимала. А я – ее.

– Остальные не понимают?

– Как сказать, – поганец гладил темные лепестки. – Остальные хотят, чтоб я изменился. Мамаше вот нужен хороший мальчик. Мне не сложно с нею, но иногда, не поверишь, задалбывает она меня со своей любовью. Ты вот тоже думаешь, что мне поменяться следует…

– Наглости поубавить.

– Вот-вот, – отозвался Гришка. – Поубавить. Стаська вообще злом ходячим почитает. Она как-то под мою дверь соли насыпала, чтоб моя негативная энергетика не распространялась. А вот Грета… она говорила, что слабые меняются, а сильные меняют мир под себя.

– И много она изменила?

Странный разговор, можно сказать, что по душам, пусть бы и душа у гаденыша черная, но он, кажется, действительно расстроен этой смертью.

– Она – немного, но… она не сдалась. Только какая, хрен, разница?

Никакой. Для Греты.

– Стой, – Мефодий понял, что за этим разговором едва не упустил что-то важное. – Ты сказал – любовница. Знаешь, кто?

– Знаю, – гаденыш вытянул руку, указав на Стаську.

– Она?

– Она… как по мне, полное уродство, ни кожи, ни рожи… твоя девка мне больше по душе, но со Стаськой папаша носился как с писаной торбой. Он приволок ее на остров, поселил, денег давал. С чего, скажи, такая доброта нечеловеческая?

– Быть может, все не так, как ты себе представил?

– Ага. Он просто подобрал блаженную… бывает. Не надо из меня идиота делать, дяденька Феденька. – Гришка взъерошил волосы, и жест этот, одновременно и самоуверенный и нелепый, убедил: он верит в то, что говорит.

А ведь Мефодий собирался побеседовать с ней, но…

Не сложилось?

Сложится.

В этой истории давно пора поставить точку, иначе Мефодий с ума сойдет. И он, отвернувшись от могилы – появится в другой день и придет один, направился к Стасе.

Она не стала рядиться в черное, оставшись в обычном своем наряде. Темные джинсики, серый свитер, который выглядывал из-под пуховичка, и сам этот пуховик, нарочито дешевенький, с потертыми рукавами. Неужели новый купить не в состоянии?

Или ей плевать?

– Поговорим? – Мефодий взял ее под руку, не оставляя выбора, и Стася кивнула, отозвалась эхом:

– Поговорим… здесь хорошее место для беседы.

– Кладбище?

– Погост, – поправила она. – Освященная земля и люди, которые отрешились от бренного бытия. Чистая энергия земли, камня и человеческих страданий.

У Мефодия не было ни малейшего желания выслушивать очередную лекцию о тонких материях. Себя он считал слишком грубым человеком, чтобы проникнуться.

– Кем ты приходилась Кириллу?

– Надо же, заинтересовался, – Стася глянула искоса, с насмешкой. – А я уж думала, что и не спросишь… Гаденыш подсказал?

– Да.

– Небось в любовницы приписал?

– А есть варианты?

– Есть. – Такой, оскаленной, она нравилась Мефодию куда меньше. – Только тебе не понравится…

– Говори.

– Кирилл был мне братом… и ты тоже. По отцу.

– Что?

– У меня и доказательства имеются… или ты думаешь, что Кирилл на слово поверил бы?

– Отец никогда…

– Не изменял матери? Брось, Мефодий, ты в это не хочешь верить, предпочитаешь думать, что их брак был идеален. А он вот иногда погуливал… и появилась я. Правда, мама моя никогда не стремилась разрушить его семью, а он – признать меня. Ну да я не в обиде. Я просто хотела познакомиться с братом…

Стася всегда знала, что она некрасива, в отличие от матушки. Высокая, стройная, вся какая-то легкая, та появлялась в Стасиной жизни время от времени, и старуха, мамина мама, лишь вздыхала:

– Вот, кукушка, все тебе неймется.

Мама же от старухи отмахивалась, обнимала Стасю, отчего сердце пускалось галопом, целовала ее, оставляя на щеках красные следы помады, и Стася, прикрыв эти следы ладошкой, берегла. Ей жуть до чего хотелось вырасти поскорей и расцвести.

Бабка ведь обещала.

Она только и твердила, что, мол, Стася вырастет и расцветет.

Сама старуха была нехороша. Костлявая, скособоченная, она ходила, опираясь обеими руками на палку, подволакивая распухшие ноги, то и дело останавливаясь. Лицо ее было темно и морщинисто, а глаза – светлы. Старуха носила очки, а седые поредевшие волосы расчесывала гребнем, приговаривая:

– Старость – не радость… вырастила дочку себе на голову, то-то баловала, баловала… избаловала всю.

Стася же вздыхала: по одной ей известной причине старуха решила внучку не баловать, а держать в строгости. И, сколько себя помнила, Стася всегда была при работе. То подмести в хате, то дорожки вытряхнуть, то огород прополоть… или вот окучить, разобрать сухую фасоль, которая колола пальцы, а зерна ее то и дело разбегались, к вящему старухи неудовольствию.

– Будешь криворукой, как мамаша твоя, – приговаривала она, грозя палкой. Если и отпускала погулять, то ненадолго. Да и с кем гулять-то? Некогда большое село медленно вымирало. Разъезжались люди, бросая дома пустыми, а те, кто еще оставался, были столь же стары, как Стасина бабка. Наверное, оттого Стася с надеждой и затаенным восторгом ждала мамкиных визитов.