— Что-то я не вижу святого отца Левицкого?

— Важно, чтобы и другие его не видели, — сказал Бучинский. — Не хватало, чтобы русские узнали, что в свите государя есть не просто католики, а иезуиты.

Будучи сам протестантом, Ян терпеть не мог братство святого Лойолы.

— Как же он прячется?

— В том-то вся хитрость, что никак. Он носит обычное польское платье, и все его принимают за придворного шляхтича.

— Так позови его.

Бесшумной походкой к нему приблизился Андрей Левицкий. Благословив, сказал с чуть заметным упреком:

— Наконец-то вспомнил обо мне, сын мой!

Царевич упал на колени:

— Прости, отец, мои прегрешения.

Левицкий ласково обнял его за плечи и усадил в высокое кресло:

— Не ровен час, увидит кто. Не до чинов. Я прощаю тебя. Знаю, что ты все делаешь во имя нашего великого дела.

Сложив руки на груди, он с постным видом возвел очи горе.

— Есть ли какие новости? — нетерпеливо спросил царевич, не очень доверявший высоким чувствам иезуита.

Тот тоже перешел на деловой тон:

— Есть, и очень важные. Скончался папа Климент, благословивший тебя на великий подвиг. Избран новый римский владыка, Павел Пятый. Он тоже наслышан о тебе как о верном рыцаре Церкви и прислал свое благословение. Он ждет…

— Чего?

— Когда ты сдержишь свое обещание, данное курии, и откроешь в Москве и по всей России католические костелы.

Царевич порывисто вскочил:

— Папе легко из Рима командовать! Но ты, ты, отче, видишь, как шныряют вокруг меня бояре, шагу не дают шагнуть! Ты думаешь, зря настоятель Благовещенского собора говорил о каких-то упреках? Им только дай доказательства моей любви к Католической церкви — весь народ поднимут против меня! Неужели не ясно?

— Не горячись, сын мой! Я-то все вижу и все понимаю. Более того, призываю быть осторожным.

— Лучше бы папа помог мне! — сказал Димитрий, вновь усаживаясь в кресло.

— Каким образом, сын мой?

— Он должен признать за мной право именоваться императором! И должен оказать все свое влияние, чтобы это право признали все европейские владыки. Я хочу установить отношения и с французским и с испанским двором! За это я клянусь поднять войска против Оттоманской империи. Отпиши ему об этом от моего имени!

Иезуит склонился в поклоне:

— Я сделаю все, как ты просишь, сын мой.

…Ночью царский дворец полон тайн. Когда царевич в сопровождении капитана шел по бесконечным узким коридорам, неожиданно под лестницей, по которой они спускались, ему послышался шорох.

— Кто там? — спросил Димитрий с тревогой, хватаясь за рукоять длинного кинжала.

— Твоя совесть! — услышал он приглушенный ответ.

— Жак, посвети! — скомандовал царевич, подойдя к темному углу, откуда услышал голос.

— А-а, моя совесть, и, как всегда, пьяна! — облегченно рассмеялся он, оглядывая человека, прикрывавшего от света свечи лицо широким рукавом.

Человек опустил руку, и Маржере узнал Григория Отрепьева. Был он в бархатном, но рваном кафтане, под глазом огромный черный кровоподтек, и действительно от него шел устоявшийся густой запах, как от винной бочки.

— Выпил токмо ради смелости, — без капли смущения сообщил Отрепьев. — Чтобы язык развязался.

— Тебе язык скорей завязывать, чем развязывать надо! — со скрытой угрозой сказал царевич. — Слышал я, что болтаешь много по кабакам. Синяк небось там и получил?

— Твои паны руки распустили. Уж больно чванливо себя ведут. Вот мы с казаками их малость поучили вежливости.

— Еще мне этого не хватало, чтоб мои воины между собой передрались! Так говори, что тебя во дворец занесло? Я же, когда тебе деньги давал, наказывал не совать сюда свой длинный нос! А ты все-таки сунул. Не боишься, что тебе его прищемят?

Нимало не испугавшись, Григорий сделал елейной насколько возможно свою разукрашенную рожу и с надрывом сказал:

— Вспоминается мне, государь, как в одну голодную лютую зиму бежали из Москвы два нагих и босых инока, а один другому рек: «Вот как сяду на царский стол, сделаю тебя, Гриня, своим канцлером!»

Царевич рассмеялся:

— Ну куда же тебе, Гриня, канцлером? Погляди на себя — пьяница и лодырь. А канцлером работать надо, государственные дела решать! Нет, жаль, что я тебя из самборской узницы вызволил. Сидел бы там сейчас вместе с Варлаамом!

Тон голоса расстриги сделался плаксивым:

— Не хочешь делать канцлером, так хоть деньгами ссуди!

— Уже пропил? — неподдельно изумился Димитрий. — Сколько же в тебя входит!

— Друзей угощал, я человек добрый, а друзей у меня пол-Москвы, ты же знаешь! — хвастливо сказал Григорий. — А кроме того, женщины тоже денег требуют. Это тебе, государь, все даром дается, даже царевны.

Димитрий нахмурился:

— Уже болтают? Откуда только проведали?

— Разве у Масальского слуг нет? — оскалился расстрига, показывая гнилые зубы. — Это вы, великие мира сего, на них внимания не обращаете, а они ведь все видят и слышат!

Димитрий украдкой покосился на Маржере, но тот стоял с каменным лицом, глядя куда-то поверх головы Отрепьева.

— Ну вот что — приходи завтра утром, денег я тебе дам, сколько ты захочешь. Но при одном условии — уедешь в свое поместье, изведаешь матушку и поживешь там годик-другой.

— Я ж со скуки там помру! — возмутился Григорий. Уж разреши хоть в Ярославле поселиться.

— Черт с тобой! — махнул рукой Димитрий. — А теперь проваливай, видишь, я спешу!

— Небось на свидание? — опять оскалился расстрига. — Что ж, не смею мешать…

…Из кромешной тьмы в маленькой тесной келье, где едва умещается широкая лавка, жаркий шепот:

— Мой суженый! Наконец-то. Я уж заждалась. Молилась, чтоб скорее пришел. Скажи, ты меня долго прятать будешь? Нам бы пожениться… Вот славно-то было бы — род Грозного и род Годунова слились воедино. Какие у тебя сильные руки!

— Моя кохана…

Все знатные люди Москвы были позваны на казнь Василия Шуйского. На Красной площади, вокруг каре из иностранных гвардейцев, оцепивших Лобное место, яблоку негде упасть. В самом центре у плахи гарцевал, как всегда одетый щеголем, Петр Басманов. Ему доверено проведение казни. Толпа загудела, расступаясь под ударами алебард: за веревку, накинутую на тонкую жилистую шею, палач вел «принца крови». Был он лишь в одной исподней рубашке, голые ступни робко ступали по неровному булыжнику. Подведя к плахе, палач надавил обеими руками на плечи узника, опуская его на колени. Увидев вблизи деревянную колоду и огромный, остро отточенный топор, Шуйский заверещал как заяц: