Кинолента убыстрялась. В ней появились новые персонажи: тетка, бездомная собака и еще два парня славянского вида. Подхрамывая к этой компании под распоясавшейся луной и поблекшими пред ней голубоватыми фонарями, я ошарашенно наблюдала за тем, как тетка семенит куда-то с моей сумкой. Остальные участники слаженной команды окружили Флорина. Приблудная собака подпрыгивала в надежде ухватить кусочек съестного. Через долю секунды, однако, двое хлопцев согнулись пополам: один держался за физию, другой, сползая вниз, – за живот. Еще один кадр, – и Флорин получил все назад от необезвреженного третьего, от взбесившегося второго, ну и от первого, как только тот смог очухаться. Прохожие между тем продолжали проходить, а радостно молящиеся не обращали на нашу группку никакого внимания.

Когда Флорин приоткрыл ресницы, а я отвела взгляд от его, словно лопнувший футбольный мяч, приплюснутого к асфальту лица, молодчиков и след простыл. Только пес, не до конца сорвав коричневую бумагу, слюняво дожевывал выпавший из чьего-то кармана бутерброд. Неожиданно все остановилось: исчезли пляшущие, замолкли птицы, площадь опустела. Луна покрылась прозрачно-черной вуалью облака. Редкие тяжелые капли одиноко зашлепали по асфальту, а потом разом хлынуло. Яркий плазменный шнур завис над виднеющейся из-за далеких домов гигантской золотой статуей Спасителя, и загрохотало.

Под дождем и ледяной водой питьевого фонтанчика-носаря Флорин отмыл лицо, и мы молча двинулись к вокзалу. Поход в полицию означал бы заполнение множества бумаг и пустую трату времени. Мы оба, будучи нелегалами, не могли пока позволить себе подобного развлечения.

Итак, мне не с чем больше было идти к Дарио, к тому же я была уверена, что он уже уехал. Выйдя к перронам, однако, я заметила его щуплую фигуру рядом с билетной кассой. Понуро он упрекнул меня, что «теперь вынужден отказаться от важной поездки». Бедняга. Но мне-то теперь вообще негде было ночевать, и даже упрекнуть в этом было некого. Через два дня мне нужно было сваливать с предыдущей квартиры: бывший хозяин, взвинтив цену, нашел других жильцов.

Вокзал кишел теми, кто оказался здесь по случаю путешествия или встречи, а заодно – продавцами, покупателями, зеваками, ворами, бомжами, влюбленными, местными, забившими стрелку под квадратной аркой, и разношерстными группками иммигрантов, обменивающихся инфо по выживанию. Вокзальная квинтэссенция временности сближала две удаленные точки существования: лихорадка встреч и прощаний напоминала то ожидание в отсеке для безнадежно больных, то отдавала свежестью вестибюля роддома. Последние полчаса я чувствовала себя ближе к первому полюсу и с грустным восхищением поглядывала на тех, кто крутился вокруг второго.

В конце концов Дарио, выслушав историю о краже и взглянув в левый незаплывший глаз хорошо сложенного Флорина, пожурил меня за невнимательность и неосторожность и смилостивился: уж ладно, я ему-де заплачу за два месяца в следующий раз, а пока могу заселиться, но почему-то не раньше чем через три дня. Кое-как удалось убедить его разрешить мне перевезти хотя бы вещи.

Мои все еще неприятно подрагивающие пальцы теребили какой-то предмет, то доставая его из кармана, то кладя обратно, и только потом, когда Дарио, получив-таки часть денег за свой билет в кассе, ушел, я поняла, что это были ключи от моей старой квартиры.

Значит, можно было еще хотя бы две ночи поспать в своей кровати. То есть каркас ее не был моей собственностью, зато за матрасом я съездила на Тибуртину, а белье купила в одном специальном магазинчике, а вовсе не в Икее. По синему морю пододеяльника во все стороны сна плыли корабли и гребные суда, галеоты и лодочки. Глядя на них, я мечтала, как однажды буду лежать на горячем песке. Не на черном вулканическом, который был здесь повсюду, и не на просто белом, а на золотом, как яичко, которое снесла курочка ряба. Просто лежать и смотреть в ярко-синюю даль.

А пока в нагрудном кармане куртки я нашла еще и золотенький евро, как раз на дорогу. Явно ангелы и шустрые гении мест опять помогали мне.

За порогом захлопнувшейся двери вагона, уходившего с Термини, от непривычной легкости у меня подкосились ноги. Снова заныла коленка и ладонь начало жечь от кровавой и грязной ссадины. Для человека вне недвижимости, подчиненного или подчинившего себя обстоятельствам временности, обладание некоторыми предметами имеет повышенное значение. Какой-нибудь карандаш или блокнотик превращаются для него в памятки или объекты, вуалирующие его судьбу, как шаль и похвальный лист для Катерины Ивановны или шинель для Акакия Акакиевича.

В течение двадцатиминутной поездки в сторону моей Ребиббии я мысленно произносила над каждой утерянной вещью погребальную речь. Начала я с самой сумки, а продолжила списком ее содержимого. Я была уверена, что, кроме меня, никому оно не нужно и его судьба – смерть в помойке или в реке. «Дорогое зеркальце, ты мне было подарено на одном народном кинопразднике, ничего ты мне не стоило, но не только потому было так мило, легонькое, алюминиевое, двустекольное». «Любимая ручка цвета коралла, на какие шиши, спрашивается, – еще одну такую, да и незаменима ты, лучшая из всех, тоже подаренная когда-то одним милым, помню его счастливую мордаху, и была ты, ручечка, с несмываемым пятнышком чернил у пера». «Блокнотик, записи, телефоны, вас уже не найти. Никому не стала бы звонить, а все же пронизывала какая-то вовлеченность, пока перебирала визитки и прочитывала наспех записанные номера». «Фотографии в кошельке. Даже не могу назвать чьи, не могу, а то разрыдаюсь».

Время от времени то из одного, то из другого моего глаза выкатывалась тяжеловесная капля, медленно перебиралась через валик нижнего века и, как солдат Суворова, лихо съезжала со скулы. Утирать ее мне казалось недостойным подобного страдания. Прислонившись к дверям, я вглядывалась в недавнее прошлое, пытаясь задним числом устроить его по-другому. «Надо было нам поискать хотя бы сумку», – скорбел вместе со мной Флорин. Правая часть его физиономии с черным штрихом глаза, потонувшим в складках багровой раздувшейся кожи, все больше напоминала Микки Уорда после его второго боя с Артуро Гатти или, может, даже того же Гатти, который мне почему-то был более симпатичен.

Ему вовсе не нужно было ехать в мою сторону, и все же он решил меня проводить. «Я уверен, что все, кроме денег, валяется теперь где-нибудь у вокзала», – вдруг спохватился он.

Мгновенно протрезвев, я огляделась вокруг, и в ту же секунду внешний мир прорвался ко мне гармонью, что неприлично весело звучала из конца вагона. Народ сидел и стоял вплотную, усталый, осунувшийся, в основном иммигрантский. Обойдя всех с банкой из-под орехов, музыканты перешли в наш отсек. Репертуар был все тот же: «Катюша», привитая к «Дорогой длинною» и рассыпающаяся потом в «А нам все равно». Карикатура на мое прошлое, которое никак не хотело умирать.

Простыни с опознавательными номерками, написанными на отрезках тесьмы пером или напечатанные в мастерской. Запах машинного масла, залежавшейся одежды, вечная свалка грязного белья в ванной, мокрая картофельная кожура в мусорном ведре, проложенном газетой, которую никто не прочел. Фасады с осыпавшейся штукатуркой, как впавшие в бедность генералы в отставке. Швейные мастерские, где из лоскутов старого перешивались и перелицовывались модные пальто и платья. Ощущение победоносного нового в виде ярких пластмассовых кубиков и кукол, пришедших на смену их фарфоровым тетушкам в чепцах. Полиэтиленовым мешком можно задушить. Лучше его никогда не надевать на голову. К тому же – это ценность. С двенадцати лет морда моих сапог была не только докроена ступнями сестры, но изначально была подарена им походкой матери. Серенькая кошечка сиротливо звала своих подозрительно не появляющихся котяток, у бедной перепелочки болела лапка, носик, глазик, все у нее болело, у этой гадины, рассеянная бабуся постоянно где-то похеривала своего серого и белого гуся, и у нее же или у ее сестры-близняшки был не раз пожран серенький козлик. Все песни, даже при веселых словах, были невыносимо грустны, тоска из них переливалась, разбрызгивалась, собиралась грязным льдом на поверхности и таяла, таяла. Даже разудалые камаринская, калинка-малинка и матросский танец на самом деле были в миноре.