Бродячие музыканты, как и Флорин и некоторые пассажиры, были как раз из того самого мира, который осколком застрял в моей голове.

Дойдя до нас, гармонист с сединой в иссиня-черных волосах и алебастровой физией, на которой полуспящими рыбами неподвижно стояли крупные фисташковые глаза, обратился к Флорину на мне непонятном. Флорин скривил левую часть лица в гримасе приветствия и ответил ему на румынском. Дверь открылась, и все вместе мы вышли на перрон Понте Маммоло. Двое мужчин, один со скрипкой, другой с гармонью, громко убеждали в чем-то Флорина. Он поглядывал на меня. Музыканты сочувственно качали головой и цокали.

– Они тоже возвращаются на Термини. Может, найдем там твою сумку, – приобнял меня Флорин, переходя, наконец, на итальянский.

– Попробуем поискать, – закивали мужчины, тоже подстраиваясь.

Вчетвером мы перешли на другую сторону перрона и поехали обратно к вокзалу. Снова раздались, сперва над самым ухом, а потом вдалеке те же мелодии. Теперь песенка «А нам все равно» подбадривала меня, и я попыталась улыбнуться, словно Кабирия сквозь черные слезы Пьеро, хотя моим страданиям было далеко до подобного пика: ведь меня не собирался только что столкнуть в пропасть мой любимый! Да и ресницы были не накрашены. Один из пассажиров встал, и в открывшийся черный просвет отражения напротив я увидела свою собственную зубастую улыбку. Вид у меня почему-то был довольный.

Через две остановки, на Пьетралата, музыканты вышли, и мы с Флорином, только что запросто болтавшие на глазах у всех с нелепо и неопрятно одетыми людьми, оказались под подозрительными взглядами соседей. Женщины все больше срастались со своими сумками, мужчины то и дело похлопывали и поглаживали себя по карманам, как будто танцевали матросский танец. В основном все они были яилатцы, но и среди стоящих внизу всегда найдется кто-нибудь для спихивания еще ниже.

Может быть, благодаря нам они наконец могли ощутить себя добропорядочными, ординарными гражданами. Наверное, как большинство яилатцев, они жили без семей и питались чем бог пошлет, который чаще всего посылал черт знает что. Еще до рассвета, в полудремоте они поднимались со своих лежаков, вставали в очередь в туалет и помыться, семенили на работу, потом – на другую, возвращались ночью (если не работали сиделками) и валились снова в койки или просто на подстилки. Ни на музеи, ни на город сам по себе сил не оставалось, и окружающее они воспринимали как непонятные, а порой враждебные капризы и привычки хозяев. В свои выходные они маячили в телефонных кабинках call centr’ов, и по их отсутствующим лицам можно было прочитать то, что происходило на другом конце земли. Иногда они излучали тепло, гиперболизированно иллюстрируя образы счастья, иногда омрачались и увлажнялись слезами: там умирали родители, случались стихийные бедствия, начинались войны. Для них же самих время остановилось в ту секунду, когда они обняли своих милых в последний раз. Конец этой сказки был никому не известен: время однажды могло возобновить свой ход, затикав с того момента, как они обнимут их вновь, либо они должны были остаться заколдованными навсегда.

Для воссоединения семьи иммигранту необходимы были контракты на квартиру и на работу. При системе найма по-черному проще было создать компанию по продаже обогревателей на экваторе, однако все равно каким-то образом они их добывали или же провозили своих детей нелегально, а то и рожали, да еще как, прямо здесь. Впрочем, большинство было нелегалами. Теория найма на работу в этой стране радикально отличалась от практики. В теории нужно было обращаться в одно из посольств Италии и вставать на очередь в списках нужных профессий, однако все эти профессии уже были заняты живущими здесь годами людьми, которые все надеялись получить контракт или проскочить в какой-нибудь случайной санатории, и никаких централизованных агентств по найму не существовало. И вот они (или мы?) окисляли воздух своим дыханием, заполняли пространство неухоженными телами и издавали звуки. И что удивительно, понимали друг друга. Жители бывших испанских, португальских, английских, французских и голландских колоний, бедолаги из бывшей Советской империи рассказывали о своих передрягах, ругались и признавались в любви на языке, на котором в международном смысле было принято кричать лишь бис и браво, следить по нотам за легато, анданте и пиано и иногда вспоминать о его существовании, читая сонет с пасквилем или глядя на мезонин и гротеск. Теперь маленькое государство, кое-как стоящее на одной ноге среди недружелюбного гигантского моря, перерастало самое себя, и с его помощью Украина беседовала с Румынией, Нигерия – с Литвой, Китай – с Ираном. Да то ли еще было впереди! Хотя, несмотря на разнообразие сегодняшней фауны, мне все чаще казалось, что будущее лицо Италии должно напоминать лицо Бангладеш. Именно эти низкорослые черноволосые люди с землистым оттенком кожи чаще всего попадались на улицах как продавцы мишуры, именно их черты покрывала сине-зеленая краска, превращающая их в уличные статуи Свободы, что в грязно-белых хламидах устало громоздились на дощатых постаментах посреди римских площадей. Они же скрывались под статуями фараонов и мумий, совершающих неловкие поклоны за звон монеты, возились на кухнях ресторанов и, неотличимые друг от друга, орудовали над гладильными досками в открытых до ночи прачечных, по пять раз на день простираясь в каком-нибудь закутке в сторону востока.

«Лучше оставаться нелегалом», – убеждал меня Флорин, хотя сам уже полгода мог считаться свободным. Год назад Румыния неожиданно присоседилась к вот уже более ста лет продолжающей закатываться, вроде глаз какой-нибудь симулянтки-эпилептички, Европе. Судя по всему, пока все еще имело смысл притулиться к этой старухе, сидящей на своем сундуке с ветхими платьями, украшениями и пропахшими плесенью книгами.

Означало ли это, что нашим соседям по вагону не стоило пытаться постоять за себя? Или, может быть, как раз это и было неизвестным уравнения?

– На каком языке они говорили? – спросила я Флорина, как только мы сели.

– Музыканты? На румынском.

– Нет, а до этого?

– На романи, – ответил он неохотно.

– Так ты понимаешь цыганский? – изумилась я.

– Почти нет, несколько слов, когда-то жил поблизости и что-то запомнил.

– А почему они с тобой сразу заговорили?

Оказывается, он познакомился с ними на бывшей заброшенной хлебной фабрике Пантанелла у площади Лоди. Ну, лучше мне и не знать: крысы, свалки мусора. Там много кто тогда жил, и они тоже ночевали время от времени. Нет, он там не работал, если бы! Он же говорит – бывшая фабрика. Да не цыган он, не цыган, а если бы даже, какая разница?

Значит, все-таки у него здесь были какие-то друзья, – сделала я неожиданный вывод.

– Как говорится, друзей много, а друга нет. – И, насколько это было возможно в его положении, он соорудил горькую улыбку. – Вообще-то старых он растерял, а на новых (наверняка я его пойму) – нет сил. Друг, конечно, познается в беде, но, когда два незнакомых человека в ней – по самое, им порой не приходит в голову подумать о дружбе. Может быть, для нее нужно как раз минимальное благополучие? Или, может быть, свобода от прошлого, которое мешает настоящему? А он его потерял, вот как я сейчас – сумку.