Только недавно они приехали в Констанцу. Несколько дней подряд ели уже в первую ночь по вине внука оставшиеся без изюма и мака домашние куличи, уплетали бабу, облущивали пестрые, ковровой геометрии, с многолепестковыми цветами и звездами писанки, а теперь, оказывается, нужно было уже уезжать.

Он подпрыгивал, смакуя хлеб, наспех намазанный помидорным пюре с салом. Увидев отца, помчался, мелькая новыми подметками, и после объятий, уже в машине, снова потянул свой бутерброд из рук матери. Тряслись по колдобинам полдня, но к себе забежали, только чтобы встретиться с человеком, который принес какое-то редкое лекарство. Отец и сын в белых рубашках, мать в белой блузке, стоящие рядом, выглядели торжественно. Черный пузырек дрожал в руках отца на белом фоне. Торопились. Перед тем как выйти за дверь, Флорин успел схватить обезьянку. Бедная, он забыл ее, когда уезжали на море. Опять ехали долго, проваливались в рытвины, подскакивали на выступах. Когда его вытащили из машины, сквозь слипшиеся ресницы он различил двоящиеся фигуры людей и понял, что ему удалось попасть в тот мир, о котором рассказывала бабушка перед Пасхой. Полукругом нависали темно-лиловые горы. В предзакатном солнце белые одежды людей выглядели розовыми. С него сняли курточку, и в своей утренней рубашке он тоже стал бело-розовым. Мать стояла вплотную к отцу, на чьих руках он устроился, как на скамеечке, но каждый, кто подходил поздороваться, – гладил, улыбался, трогал, пощипывал, как будто в этом месте родители не имели над ним своей исключительной власти.

В мелкой реке сгрудились круглые глыбы камней. Наклонив к воде нижние пряди с желтыми сережками, дрожали ивы. Прямо у берега деревянные, с покатыми крышами, хлипкие, лепились друг к другу дома, а вверх от них круто поднимался холм с тоненькими, едва оперившимися светло-зеленым пушком тополями.

Все расступились, и к ним, меся грязь, подошел бородатый старик в каракулевой шапке. Он выхватил Флорина из рук отца и пересадил к себе. Отец наклонился, обнял старика, взглянул строго: «Не кукситься! Посидишь на других руках. Такая игра». Со стариком во главе двинулись к одному из домов. По всей стене комнаты, куда, оставив остальных за порогом, поместились лишь немногие, тянулась одна длинная полка с деревянными тарелками и чашками.

«Деду, дай подержать братца», – попросила чумазая девочка лет десяти с расставленными по-лисьи зелеными глазами и лукаво взглянула на Флорина. Он уже начал отвечать ей первой своей за это время улыбкой, как рядом вклинилась какая-то тетка с горяще-красной, потрескавшейся кожей на скулах и на носу и тоже протянула к нему руки. И тут уж Флорин дал себе волю и заорал так, что слизь из носа и слюни попали на ее вышитых желтых пчел.

«Поесть бы ему что-нибудь», – прошептала извинительно мать, пытаясь подтереть следы на нарядной блузке золовки.

Вместе с усаженной на стол обезьянкой Флорин заглатывал горячую мамалыгу, надежно чувствуя боком мать, утиравшую ему, и заодно обезьянке физию. Из драконовой пасти печи шел жар. Отгородившись ладонями от света, он различил в окне черно-синюю реку и поваленные стволы исполинских деревьев. Народ входил и выходил из комнаты в другую. Улучив момент, пока никто не видел, он вылизал тарелку, сполз со странной, похожей на узкий месяц табуретки и вошел вслед за матерью в темноту, где кто-то стонал, кряхтел и охал. В комнате было душно, едко пахло. Единственное оконце было занавешено, и с трудом он разглядел на кровати под горой одеял и тряпок старуху.

– Смотри сны, сыночек, увидь агнца для бабушки, – оскалилась она ему навстречу.

– Все мы будем ждать агнца для тебя, мама, – сказала укоризненно тетка с красными щеками и носом, которая во тьме уже не казалась такой страшной.

Флорин наклонился, и его шумно вырвало. Зажгли толстую свечу, и среди только что съеденной каши он различил и сегодняшний завтрак. Ему стало жаль Констанцы, ритма и шума холодного моря.

Вечером на деревянной кровати между отцом и матерью он спрятался с головой под одеялом. Камышовая циновка была жесткой, но от льняной простыни так пахло солнцем и ветром, что он заснул, вдыхая их вместе с фиалковым ароматом матери.

Ночью кричали петухи и старуха, и он тоже стал тихонько прихныкивать, вдруг ясно осознав, что за стенкой, в двух шагах, на самом деле лежал притворяющийся больной бабкой волк. Или даже дракон. Дракон. Балаур. Не случайно он просил, чтоб ему притащили барашка. Рядом снова неслышно появилась красноносая тетка. Наклонившись, разомкнув ему зубы, она засунула в него, пошептав, кусочки терпкой коры. Он и сам любил тайно сдирать кожу с деревьев, и что только не попадало ему в рот, но был обескуражен: эти взрослые были совсем не похожи на остальных.

– Жуй, – строго повелел откуда-то голос старика, – кора священной ивы, которая растет из центра мира, поможет от всяких младенческих страхов.

– Можно плюнуть? – шепнул на ушко матери Флорин.

– Размочи слюной да проглоти, – ответил за нее сонным голосом отец.

Наутро он проснулся рядом с матерью и прилегшей к ним девочкой-лисицей, с которой та вполголоса разговаривала. Комната была пуста, кровати застелены кружевными покрывалами, все было выметено и свежо, а на столе стоял мед в деревянной чашке и деревянная с резными треугольными узорами тарелка с хлебом. Солнце гуляло во всю ширь по полу, и он стал кружиться вокруг себя в белой длинной мужской рубахе, которую ему дали на ночь.

– Тсс, – прошипела лисица, – бабушка спит, прекрати беситься, нельзя так, нужно думать о чистом. Что тебе приснилось?

Флорин, резко отстановившись, стоял посреди комнаты, которая все еще неслась вокруг. Все-таки все здесь было странно, да и говорили эти люди как-то не совсем так, как остальные.

– А? – подошла лисица и присела, заглядывая ему в глаза.

Мать переодевалась за печкой, и без нее он не мог сказать правду. Нельзя называть по имени то, от чего тебе страшно, нужно говорить все наоборот, чтобы отогнать и запутать.

– Что снилось? Беленький барашек с синей ленточкой, вот что, – ответил он специально громко, отталкивая звуком страшный образ из сна.

– Тише, – снова прошептала испуганная и в то же время счастливо изумленная сестрица. – Бабушка спит, понимаешь? Она болеет, и мы все должны молиться, чтобы смочь увидеть белого ягненка. Но если ты его уже увидел в первую ночь, это значит, что она точно будет здорова! Тетя Флоря, дядя Иордан, Георге, Лисандру, папа, дедуля, бегите сюда, – выскочила девчонка на крыльцо. – Наш Флоринел видел белого ягненка!

Флорин уже давно хотел писать, но забыл, куда поставили для него горшок, и, когда в комнату вбежал народ, он стоял в расширявшей свои границы луже. Обескураженная мать искала глазами половую тряпку.

– Это хорошо, хорошо – добрый знак. Все, что от ребенка, – чистота, – и тетя Флоря сама подтерла за Флорином, плеснув водой из ковша на пол.

– Расскажи им, – попросила лисица, которую все называли Родика.

– Не буду, – ответил мальчик. Ему было стыдно взрослых и Родики. Глядя на его мокрую рубаху, девчонка смеялась, закрывая ладошками порозовевшее лицо.