записок Мэссона, но во-первых, делал это не во всём аккуратно (археолог отмечал, что Виткевича поселили под надзором в дом первого министра Абдул Самед-хана, но не называл это арестом, поскольку русский мог свободно выходить на улицу или в гости), а во-вторых, не всегда принимал во внимание субъективность автора этих записок, его тенденциозность и однозначно отрицательное отношение ко всем трем участниками переговоров – эмиру, Виткевичу и Бернсу.

Допустим, Мэссон не грешил против истины, когда заявлял, что у эмира вызвал сомнение статус Виткевича, и тот именовал его «обманщиком и фиглярам» (на том основании, что прибывший по своему обыкновению щеголял в казацком мундире)[411]. Но, скорее всего, подобные резкие высказывания делались намеренно в присутствии англичан, чтобы те не заподозрили Доста в двойной игре. Подвергать же «полутюремному содержанию» посланца русского государя императора, пусть явившегося с некоторым запозданием, он вряд ли бы решился. Подобное обращение с иностранным представителем выглядело бы по меньшей мере непонятным в стране, славившейся своим гостеприимством. Сам Мэссон не раз констатировал приветливость афганцев вообще и кабульских горожан в частности: «Мало найдется мест, подобных Кабулу, где чужеземец мог так скоро почувствовать себя как дома и непринужденно общаться с представителями всех классов»[412].

Трудно сомневаться и в том, что Дост Мухаммед-хан учел просьбу Симонича, высказанную в письме, которое передал Виткевич – оказать посланцу «вежливый» прием, отнестись к нему с уважением и доверительно поделиться с ним своими соображениями[413].

Итак, после того, как Бернс в очередной раз «ушел от ответственности», отказавшись выбирать жилье для Виткевича, эмир определил русского в дом к своему первому министру, которому безгранично доверял. Это было и почетно, уважительно, и позволяло присматривать за гостем, сохраняя в тайне детали его пребывания в Кабуле.

Впрочем, гостеприимство – гостеприимством, однако в поведении государственных мужей Востока (как, впрочем, и Запада) политическая целесообразность могла все же взять верх. Поэтому не будем априори отметать все свидетельства Мэссона; несмотря на его склонность к преувеличениям, они в различной степени отражали реальную ситуацию. Скажем так: не нужно недооценивать опасность, угрожавшую Яну. Его могли поселить в прекрасных условиях, но это не гарантировало его безопасность. Едва ли Мэссон выдумал сказанное как бы в шутку Абдул Самед-ханом – что неплохо бы «перерезать горло» Виткевичу. Хотя, поспешно оговаривался Мэссон, он не поверил в искренность подобной угрозы, «она все же прозвучала»[414]. Указанный пассаж лишний раз подтверждает, что миссия Виткевича была сопряжена с немалым риском.

Вообще же, нестыковок в рассказе археолога хватало. Он так стремился выплеснуть побольше «негатива» на Виткевича и Бернса, что нередко в представленном им описании событий утрачивались причинно-следственные связи. Особенности обращения с Виткевичем говорили о том, что эмир по-прежнему верил обещаниям Бернса, всерьез рассматривая возможность партнерства с Англией в обмен на Пешавар. Следовательно, англичанину нужно было радоваться реакции Дост Мухаммед-хана на приезд русского. Почему же Мэссон изображает Бернса расстроенным и совершенно «обессиленным» (overpowered) – лежащим в постели с мокрым полотенцем на голове и припадающим к бутылочке с нюхательной солью?[415]. Читателя подталкивают к выводу, что британец был по определению слаб, робок и пугался русского, даже когда этот русский находился под неусыпным наблюдением первого министра. Все это не очень убедительно.

Бернса пригласили к эмиру, чтобы высказать экспертное мнение относительно верительных грамот Виткевича, то есть адресованного Дост Мухаммед-хану официального письма Николая I. Бернс, если верить

Мэссону, все еще пребывал «в расстроенных чувствах» (disconcerted) и это якобы послужило причиной того, что он неосмотрительно подтвердил подлинность документа и стоявшей на нем императорской печати. Мэссон возмутился столь «опрометчивым шагом» (imprudent admission), то есть тем, что капитан упустил хороший шанс дискредитировать Виткевича в глазах эмира[416].

Мэссон уверял, что письмо русского царя поддельное и изготовили его, дескать, в персидском лагере, а что до печати, то она будто бы ничем не отличалась от печати на мешках с русским сахаром, которые продавались на местном рынке. В ответ на такие рассуждения Бернс лишь «пожал плечами, вздернул брови и прищелкнул языком»[417], чем окончательно расстроил и разочаровал Мэссона. Тот никак не мог понять, что в отношении к своему противнику британский капитан проявлял определенное великодушие, не опускался до подлых приемов и предпочитал схватку с открытым забралом. Он мог не доверять русскому, опасаться его, переживать по поводу его намерений и действий, но это не могло стать оправданием низости. Распространенное мнение о том, что взаимные интерес и симпатия, с которыми разведчики отнеслись друг к другу, не помешали Бернсу настроить Дост Мухаммед-хана против Виткевича[418], не отвечают действительности. Британский капитан считал Россию и русских своими противниками, но не строил гнусных козней ради достижения своих целей.

Кстати, Мохан Лал, в противоположность Мэссону, поддержал Бернса и также подтвердил подлинность императорского письма[419]. В своей книге он высказал удивление попытками археолога представить Виткевича не официальным представителем Петербурга, а «искателем приключений», даже мошенником. По мнению Лала, Мэссон мог черпать информацию из каких-то «особенных источников» или просто стремился привлечь к себе внимание столь оригинальным заявлением[420]. На деле этот археолог, скорее всего, хотел любым способом дискредитировать Виткевича в глазах Дост Мухаммед-хана и Бернса.

Заступничество британского капитана сыграло свою роль в том, что эмир принял Виткевича через три дня после его приезда. Встреча, однако, получилась короткой и не во всём удачной для гостя. Помимо эмира на ней присутствовали Абдул Самед-хан и еще ряд сановников. Виткевич передал письмо Николая I, послания Мохаммад-шаха и Симонича, а возможно, и проект соглашения между Тегераном и Кандагаром (копией которого эмир, впрочем, уже располагал).

Вручая верительные грамоты, Виткевич объяснил, почему вместе с ним не прибыл Гуссейн Али, которого задержала в дороге «серьезная болезнь» (то же самое сообщал эмиру в своем письме Симонич[421]) и затем сформулировал цель своего визита: передать эмиру самые добрые пожелания российского императора, который в ответ на письмо Дост Мухаммед-хана заверяет его в своей готовности предоставить Кабулу российскую защиту и вступить с ним в союз. Россия, как было также отмечено Виткевичем, надеется на то, что афганские владетели сумеют урегулировать разделявшие их противоречия, и «примут покровительство Персии, с которой Россия находится в поистине дружеских отношениях»[422].

Эмир не мог не обратить внимания на то, что, хотя Виткевич озвучил от имени императора идею «защиты» и «союза», в самом тексте послания об этом ни слова не говорилось. Между тем, для Дост Мухаммед-хана именно данный момент имел первостепенное значение. Как